Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Ты спрашиваешь о Чедаеве? ‹…› Мне Строганов рассказал весь разговор его с ним; весь, – с доски до доски! Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краев, во время сумашествия, в припадках которого он посягал на собственную свою жизнь; как он старался свалить всю беду на журналиста и на ценсора, – на первого потому, что он очаровал его (Надеждин очаровал!) и увлек его к позволению отдать в печать пасквиль этот, – а на последнего за то, что пропустил оный. Но это просто гадко, а что смешно, это скорбь его о том, что скажут о признании его умалишенным знаменитые друзья его, ученые Balanche, Lamené, Guisot и какие-то немецкие Шустера-Метафизики![558]

В дальнейшем Чаадаев держался прежней линии защиты, не вызвавшей, как мы видим, большой симпатии у современников. В середине ноября 1836 г. в письменных показаниях он уже официально заявил о полном незнакомстве с планами поместить в «Телескопе» перевод первого «Философического письма», фактически обвинив Надеждина в краже интеллектуальной собственности. 30 ноября император по итогам расследования приказал «продолжать считать» Чаадаева «умалишенным». Каждый месяц в Петербург отправлялись краткие и однотипные отчеты о его болезни («состояние его здоровья находится в прежнем положении»). Наконец через год после скандала, 5 ноября 1837 г., Николай, при посредничестве Бенкендорфа и Д. В. Голицына, распорядился «отставного Ротмистра Чаадаева освободить от учрежденного за ним медицинского надзора под условием не сметь ничего писать»[559].

Схематично историю чаадаевского безумия можно описать следующим образом: 1) император признал Чаадаева умалишенным, у него был проведен обыск; 2) Чаадаев согласился с решением монарха; 3) Чаадаева стал посещать лекарь; 4) по окончании официального следствия по чаадаевскому делу власти вновь подтвердили диагноз; 5) Чаадаева продолжал осматривать врач; 6) через год царь отменил собственное распоряжение и Чаадаев вновь стал считаться умственно здоровым человеком. В этом описании полицейская и медицинская стороны дела оказались столь тесно переплетены, что разобраться в специфике наказания становится непросто. Прояснение загадочной природы чаадаевского безумия, как кажется, требует ответа на три вопроса. Во-первых, каким было законодательство о совершивших преступление сумасшедших к 1836 г.? Во-вторых, в каком состоянии находилась наука о лечении душевнобольных в первой половине XIX в.? В-третьих, как право и медицина сочетались на практике при разрешении прецедентов, схожих с чаадаевским делом? Мы постараемся показать, что в николаевскую эпоху наказание через сумасшествие подразумевало два разных типа репрессий – жесткие и мягкие, использование которых варьировалось в зависимости от специфики конкретных ситуаций. Наконец, интерпретация событий 1836 г. в контексте аналогичных случаев поможет выдвинуть гипотезу о неопатримониальном характере правоприменения в России первой половины XIX в. и о способах урегулирования конфликтов, возникавших между представителями общества и властью.

II

Какие юридические механизмы использовались при вынесении вердиктов о безумных преступниках в первой половине XIX в.? Точкой отсчета в наших рассуждениях может служить одно из резонансных дел середины 1830-х гг., также связанное с наказанием мнимого умалишенного – французского дворянина на русской службе Ж. Б. А. Жобара[560]. Жобар в начале 1820-х гг. служил ординарным профессором Казанского университета, однако затем был уволен оттуда со скандалом и без надлежащих документов, что и послужило причиной длительного судебного разбирательства, происходившего в 6-м московском департаменте Сената. Жобар считал, что его увольнение являлось незаконным, и требовал заплатить ему неустойку. Со строптивым французом боролось сразу несколько ведомств. В 1833 г. управляющий Министерством народного просвещения Уваров решил истолковать настойчивость Жобара, подавшего несколько прошений на имя императора, «исполненных жалобами, дерзкими и неуместными выражениями и бездоказательными изветами на разные особы, высшие Государственные должности занимающие», расстройством его ума: