Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Дерзость его в отношении к лицам, Монаршим доверием облеченным… оставляются ныне без строгого наказания только потому, что все действия сии приемлются доказательством расстроенного положения умственных его сил… если он будет вновь в том упорствовать и утруждать правительство новыми просьбами: то неминуемо уже подвергнется, как лишившийся рассудка, соответственному положению его заключению[561].

В ответ в ноябре 1833 г. Жобар написал оправдательную записку на имя московского военного генерал-губернатора Д. В. Голицына, где сообщал, что сентенция комитета министров, объявившего его безумцем и угрожавшего ему заключением в доме умалишенных, противоречит закону, поскольку решение вынесено без предварительного осмотра. Голицын согласился с его аргументами и распорядился освидетельствовать умственные способности француза. 23 июля 1835 г. специально собравшаяся комиссия установила, что Жобар совершенно разумен.

Резолюция комитета министров по делу Жобара показывает, какие именно статьи Свода законов Российской империи использовались при правовом обосновании «медико-административного» безумия, а именно 242-я и 921-я[562]. Статья 242 имела общий характер и гласила: «Изобличенные в непослушании противу властей, законом установленных, подвергаются наказанию по мере вины и преступления, ими учиненного». Статья 921 уже непосредственно касалась умалишенных. В ней говорилось: «Когда окажется по следствию, что преступление учинено в сумасшествии: то обвиняемого отсылать для свидетельства во Врачебную Управу»[563]. Статья восходила к именному указу Александра I «О непредавании суду поврежденных в уме людей и учинивших в сем состоянии смертоубийства» (1801), которым монарх ввел законодательное разделение между преступлениями, совершенными в здравом уме и в состоянии душевной болезни. В указе речь шла о помешанном крестьянине Петрове, убившем своего дядю. До того момента убийцы-сумасшедшие подлежали юрисдикции уголовного суда. Теперь Александр распорядился:

Надлежало бы только посредством Земской Полиции и Врачебной Управы удостовериться, действительно ли сделал он сие в сумасшествии, и по удостоверению сему отдать его в дом безумных, суду же предавать не было никакого основания; ибо на таковых нет ни суда, ни закона[564].

В Своде законов уголовных 1832 г. уточнялось: «Преступление, учиненное в безумии и сумасшествии, не вменяется в вину, когда действительность безумия или сумасшествия доказана будет с достоверностию и порядком, для сего в законах установленным»[565]. Аналогичный ход дел касался не только умалишенных крестьян, но и сумасшедших дворян.

К 1836 г. правила освидетельствования безумцев были достаточно четко прописаны в законе[566]. В частности, 8 июня 1815 г. появился сенатский указ, регламентировавший соответствующую процедуру. Необходимость в нем возникла потому, что согласно существовавшему законодательству судьбой сумасшедших занимался именно Сенат. Как следствие, умалишенных для оценки их состояния надлежало со всей страны везти в Петербург, что чиновники считали неудобным. Стремясь разрешить проблему, Государственный совет распорядился проводить освидетельствования в губернских городах. Случаи помешанных дворян необходимо было рассматривать во врачебной управе, но в присутствии гражданских лиц: губернатора, вице-губернатора, председателя гражданской палаты, губернского прокурора, губернского предводителя дворянства, одного или двух уездных предводителей дворянства[567]. Таким образом, первоначально диагноз могло устанавливать следствие, однако затем его заключение требовалось подтвердить в ходе медицинской экспертизы, ответственность за которую ложилась на местную власть. Двусмысленности здесь не возникало: закон предписывал чиновникам четкий алгоритм действий.

III