Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Были ли русские врачи в состоянии четко отделить умалишенных нарушителей закона от психически здоровых? Обладали ли они достаточным уровнем знаний, чтобы поставить или подтвердить диагноз о помешательстве? До XIX в. умалишенным могли счесть всякого, чье поведение или образ мысли отличались от «нормы», например меланхолика, атеиста, революционера, честолюбца, философа или, наоборот, простака[568]. Четких критериев для определения безумца не существовало, а душевная болезнь требовала изоляции. Речь шла об изоляции социальной, целью которой было спрятать безумца, дабы избежать скандала и повторения девиантных действий другими членами социума; изоляции этической, которая подразумевала необходимость локализовать помешанного, представлявшего угрозу существовавшему порядку (здесь безумцы оказывались неотличимы от либертенов или богохульников); изоляции религиозной, наоборот, предусматривавшей публичные показы безумцев – демонстрацию, до какой степени животного состояния способен дойти человек; наконец, изоляции этико-экономической, связанной с представлением, согласно которому помешанные проводили время в праздности и тем самым подрывали экономический миропорядок, освященный божественным авторитетом и предписывавший человеку труд[569]. В XIX столетии произошли тектонические сдвиги в восприятии безумия: сумасшедшие перестали считаться социально опасными, «неразумными» людьми. Прежние типы изоляции постепенно уходили в прошлое, уступая место изоляции медицинской. Отныне безумцы превратились в «больных», в объект особого попечения в специально созданном пространстве психиатрической клиники[570]. Медицинская изоляция проводилась во имя человеколюбия и науки. Она предусматривала, что безумцы не «виноваты» в своей аномальности, их необходимо лечить с помощью целого набора рационально установленных средств и мер.

Российская наука о душевных болезнях несколько запаздывала в сравнении с европейской, однако эволюционировала в том же направлении[571]. В XVIII в. изоляция безумцев чаще ассоциировалась с монастырем, чем с больницей или приютом[572]. В XIX в. ситуация начала меняться. Интерпретация сумасшествия как недуга, требовавшего не насильственного заключения, а медицинского попечения, начала развиваться в империи с 1830-х гг., составив во второй половине столетия самостоятельную отрасль психиатрии[573]. Первый дом умалишенных (доллгауз, от нем. Tollhaus) возник в России еще в 1762 г. Впрочем, состояние подобных заведений в начале николаевского царствования оставляло желать лучшего. Так, в 1829 г. в московском доллгаузе произошел бунт, по итогам которого в Петербург была отправлена докладная записка, красноречиво свидетельствовавшая о положении больных:

Содержащиеся в Московском доме ума лишенных кажется предоставлены на произвол судьбы. Доктора редко их посещают и обозревают очень поверхностно. Пищу употребляют они очень скудную: в одном котле варится для 20-ти человек овсяная кашица, а в другом для всех прочих варятся щи с конопляным маслом и кислою капустою совершенно бронзового цвета; сверх сего варят им гречневую размазню. Они ходят в узких халатах из самого редкого затрапеза и в туфлях без задников, которые у некоторых так малы, что поминутно сваливаются с ног, завернутых в толстую и редкую холстину. Они ходят нечесаные и немытые, волосы у них как войлок, ногти необрезаны; словом, они живут в ужасном небрежении и лишены даже всякой духовной отрады: ибо их не пускают в церковь и не призывают к ним Священника[574].