Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

А. Понятие об окружающих лицах и их отношении к Графу справедливее прежнего, так что он находящихся при нем врачей, надзирателя и посещающих его г. г. опекунов принимает за таких, какие они на самом деле суть; но в коих представлял себе прежде злонамеренных, замаскированных людей – и т. п. B. Ложное понятие о собственной его личности гораздо уменьшилось. Мысль о мнимом высоком сане, могуществе и власти почти совершенно исчезла, обнаруживаясь весьма редко и то слабо. – C. Суждение о предметах, не относящихся к его понятию о личности, напр. суждение о науках и искусствах, весьма правильно, точно, ясно и часто занимательно. – D. Нрав больного сделался мягче, кротче, снисходительнее. Граф часто обнаруживает желание быть в сообществе с людьми, и посещения г. г. опекунов делают на него полезное влияние. – Следствием сего смягчение нрава есть, кроме душевного спокойствия, и приятнейшее выражение в чертах лица. ‹…› хотя Граф и находится в лучшем противу прежнего положении, но болезнь его все еще продолжается и никак не миновалась совершенно; а посему больного нельзя оставить без врачебного пособия и бдительного надзора, а еще менее дать ему свободу действовать по его произволу[587].

Насилие над Дмитриевым-Мамоновым продолжалось, и в какой-то момент он, по-видимому, действительно сошел с ума[588]. В контексте нашего сюжета важно, что основанием для объявления графа безумцем стали подозрения в его причастности к деятельности тайных обществ, а поводом к заключению как умалишенного – его мнение о принадлежности к монаршему роду. Более того, сопротивление Дмитриева-Мамонова творимому над ним произволу интерпретировалось врачами как подтверждение первоначально поставленного диагноза. Как показывает этот случай, объявление сумасшедшим в первой половине XIX в. могло служить эквивалентом ареста в специфической ситуации – при отсутствии прямых доказательств политического инакомыслия, позволявших легализовать уголовное преследование. Речь шла о персональных репрессиях, сопоставимых с заключением в тюрьму или крепость.

V

Наряду с жестким вариантом репрессий, направленных против якобы «помешанных» критиков политического режима, в первой половине XIX в. существовала иная практика: власти нередко использовали сумасшествие в качестве инструмента более мягкого воздействия на строптивых подданных. Официальное признание нарушавшего общественный порядок дворянина умалишенным, вообще говоря, не являлось в то время редкостью. Как писал историк Н. Н. Баженов, «когда померкло „дней Александровых прекрасное начало“ и позднее, в царствование Николая I, тон в оценках безумцев резко изменяется»: «в группе „людей, заслуживающих особой важности“, большинство составляют умалишенные преступники, судившиеся, но признанные невменяемыми». Причины их помещения в дом умалишенных либо не указаны, либо квалифицированы так: «после бунта военных поселений», «за рассеяние пустых и неприличных слухов», «за развратное поведение и беспокойный нрав», «за пьянство и буйство»[589]. Речь таким образом шла не о клинических симптомах, а о девиантном поведении, нарушавшем общественную мораль.