Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Узнав о резолюции Николая I, Чаадаев немедленно вступил в переговоры, которые позволили бы ему избежать предписанной правовыми нормами участи. Именно в свете неопатримониальных практик следует рассматривать его общение со Строгановым и высказанное в беседе с попечителем согласие с императорским решением признать его умалишенным. Страх автора «Философических писем», который стал причиной провальной с репутационной точки зрения стратегии защиты, мотивировался амбивалентностью системы правоприменения. Чаадаев не знал, по какому пути пойдет следствие, – предпочтет ли оно мягкий или жесткий вариант репрессий. На возможность серьезных санкций указывали обыск в квартире Чаадаева и последовавший запрет писать и публиковаться. Однако в итоге представители власти остановились на более мягкой версии наказания: автор «Философических писем» не был помещен в богадельню или существенно поражен в правах[610]. Прожив год формально в состоянии «помешательства», он вновь официально стал умственно полноценным человеком. Уже в начале 1837 г. Чаадаев, осознав, что вышел сухим из воды, начал мифологизировать собственное сумасшествие. Он написал трактат «Апология безумного», где его болезнь интерпретировалась как признак истинной мудрости, а первое «Философическое письмо» как подлинно патриотический текст. Впрочем, как мы попытались показать, самой возможностью оправдаться и перетолковать произошедший скандал в более выгодном для себя свете Чаадаев был прежде всего обязан неопатримониальному характеру системы правоприменения в России.

Глава 9 Историософия, борьба ведомств и государственная идеология в 1836 г

I

Историков идей в XX в. часто (и, на наш взгляд, справедливо) критиковали за склонность к радикальному абстрагированию: основатель дисциплины А. Лавджой и его первые последователи нередко рассматривали идеи как единицы (units), циркулировавшие вне времени и пространства, а главное – вне зависимости от намерений людей, эти идеи генерировавших. В последние десятилетия методологический инструментарий занимающего нас научного направления значительно обновился. Сейчас уместно говорить о существовании более сбалансированной истории идей, которую интересуют не только содержание текстов или значения понятий, но и социальная механика культурных процессов, благодаря которым идеи распространяются в обществе и трансформируют его[611]. Как следствие, история идей требует от гуманитария готовности и способности устанавливать связи между сферами человеческой деятельности, корреляция которых на первый взгляд может показаться неожиданной и неочевидной.

История разысканий вокруг одной из самых известных идеологем XIX в. – уваровской триады «православие, самодержавие и народность» – служит прекрасной иллюстрацией описанной выше методологической тенденции. Дискуссия о содержании базовых принципов официального национализма, об их соотношении и генезисе длится не одно десятилетие и принесла замечательные плоды[612]. Между тем нам по-прежнему не хватает концептуальных исследований, посвященных институциональному дизайну идеологического строительства в 1830-х гг., благодаря которому «идеи» стали частью социокультурного ландшафта империи. Проведение реформ осуществляется по чьей-то воле, в чьих-то интересах и чьими-то силами. В России разработкой изменений в сфере идеологии занималась целая группа высокопоставленных чиновников, представлявших несколько ведомств. Предложенная Уваровым программа не представляла собой застывшего набора априорных установок, а, наоборот, служила предметом живой полемики, в которой отдельные элементы триады регулярно реинтерпретировались, наполняясь различными смыслами (об этом мы также пишем в главе 4). В частности, обсуждение грядущего развития страны подразумевало ответ на вопрос: кто из представителей высшей бюрократии окажется способным вести Россию по правильному пути и станет первым помощником монарха?