Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

«Буйство» могло иметь и политическую подоплеку. Так, В. А. Шишков и В. Я. Зубов, воспитанники пансиона А. В. Болдырева, по очереди оказались в сумасшедшем доме в 1826 г. из-за того, что писали вольнолюбивые стихи в подражание Пушкину. Их поэтические опыты дошли до сведения М. Я. фон Фока, управляющего канцелярией III Отделения, и были сочтены антиправительственными[590]. О Шишкове в документах прямо говорилось, что он находился в доме умалишенных «по Высочайшему повелению», в сентябре 1826 г. на его место «в оном же доме», опять же «по Высочайшему повелению», поместили его друга, юнкера Иркутского гусарского полка Зубова[591] (Шишкова же отправили под надзор его дяди, министра народного просвещения А. С. Шишкова[592]). Аналогичная участь постигла «задержанного в Рязани Зарайского дворянина» Плуталова, которого тогда же «Государь Император Высочайше повелеть соизволил ‹…› посадить в здешний (московский. – М. В.) дом умалишенных»[593]. «Во исполнение Высочайшей Его Императорского Величества воли» в доллгаузе в 1826 г. оказался штабс-капитан Уральского гарнизонного батальона Федоров[594]. О том, что во всех этих случаях проводилась медицинская экспертиза, в источниках ничего не говорилось, тогда как в других делах эта процедура, напротив, упоминалась.

Стоит заметить, что подобная практика была в ходу и в эпоху Александра I. Так, генерал-адъютант Главного штаба Закревский сообщал Д. В. Голицыну 23 декабря 1822 г., что «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: состоящего по кавалерии Полковника Дзевонского, замеченного в помешательстве ума, привести в Москву и посадить в дом умалишенных в особенной номер, с тем, чтобы никого к нему не допускать»[595]. Однако уже в 1829 г. В. Ф. Саблер, осмотревший Дзевонского, уверенно утверждал: «Полковник Дзевонский находится в сем доме с 4-го Генваря 1823-го года; умственные его способности еще незадолго пред сим были явно помрачены, хотя он всегда был тих, ныне же я замечаю, что он совершенно здраво рассуждает и в разговорах никакого расстройства ума не показывает, впрочем он, кроме большой слабости в ногах, происходящей от старости, совершенно здоров»[596]. 11 августа 1829 г. Голицын в ответ на соответствующий запрос разъяснял Бенкендорфу, что Дзевонский живет в доме умалишенных единственно «вследствие Высочайшей воли»[597]. Почти «чаадаевский» случай произошел в 1832 г.: 13 декабря пензенский гражданский губернатор известил Д. В. Голицына о «тамошнем дворянине отставном из 31 Егерского полка штабс-капитане Дмитрии Светильникове – замеченном в помешательстве ума, особенно коль скоро коснется разговор до Религии»[598]. В свою очередь, статс-секретарь тайный советник Н. М. Лонгинов уведомил пензенского чиновника «о присланной Светильниковым на Высочайшее имя бумаге разными сумасбродствами и нелепостями наполненной»[599]. Местные власти решили освидетельствовать Светильникова, однако тот своевременно уехал в Москву, где его вскоре обнаружили, но никаких признаков сумасшествия по итогам соответствующей процедуры у него не нашли[600].

Помещение в дом умалишенных часто воспринималось властями как мера сугубо временная: материалы московского дома умалишенных полны запросами о гражданских и военных чинах, которых предполагалось по излечении вернуть на место службы. Так, управление московского военного генерал-губернатора 11 ноября 1825 г. сообщало гражданскому губернатору Г. М. Безобразову, что «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: одержимого помешательством ума Ярославского внутреннего гарнизонного батальона прапорщика Горяинова поместить для пользования в здешний дом умалишенных и по выздоровлении его уведомить в свое время для употребления сего офицера опять на службу»[601]. Уже упоминавшийся В. Я. Зубов, признанный умалишенным из-за вольнолюбивой лирики, в конце 1826 г. был определен «в 42 Егерский полк рядовым, для заслужения вины своей»[602]. По закону решение о возвращении на службу должен был принимать врач, а не монарх или иная наделенная властью инстанция[603]. Однако на практике дела о безумцах регулировались почти исключительно гражданскими или военными чинами, чьи приказы санкционировал император. В этой ситуации объявление умалишенным выступало в функции мягкой репрессии, поскольку изоляция нарушившего норму человека оказывалась недолгой и служила для его «перевоспитания». Такая мера позволяла царю контролировать образ мыслей подданных, не прибегая к уголовному преследованию и длительному заключению под стражу.

VI