Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Как мы видели, источником официального объявления умалишенным за девиантное поведение выступала «высочайшая воля», однако организация медицинской экспертизы вовсе не являлась, вопреки правилам, обязательным элементом расследования в отношении интересующей нас категории безумцев. Закон четко определял порядок процессуальных мероприятий, но на практике власти не следовали предписанному алгоритму действий – сумасшедших дворян могли освидетельствовать, а могли отправлять в доллгауз лишь по слову государя. Дополнительно это хаотическое явление иллюстрирует уже упоминавшееся дело Жобара. Еще до официального освидетельствования Уваров утверждал, что «дерзость его и неповиновение, если причина оных не может быть отнесена к совершенному расстройству умственных способностей, должны навлечь на него и соразмерное наказание»[604]. В ответ Д. В. Голицын возражал: «бывший профессор Казанского Университета Жобар мне лично известен и находится в совершенно здравом рассудке: следовательно, не настоит никакой надобности свидетельствовать его в сумасшествии»[605]. Оба чиновника находили себя вполне компетентными, чтобы судить об умственном состоянии француза. Проведенное затем освидетельствование, как мы говорили, показало вменяемость Жобара. Впрочем, факт корректной медицинской экспертизы не оказал никакого влияния на суждения петербургских сановников. В 1836 г. Бенкендорф, обращаясь к Голицыну, писал о Жобаре: «Дальнейшее его упорство в исполнении Высочайшей воли, может быть принято не иначе как за помрачение рассудка или явное ослушание, и будет иметь последствием высылку его за границу под караулом»[606].

Таким образом, в правоприменительной практике обращения с безумцами образовывалась серая зона, внутри которой законы фактически переставали работать. На наш взгляд, эта серая зона служит симптомом неопатримониального характера административного порядка в Российской империи[607]. В неопатримониальном государстве смешиваются две системы, регулирующие отношения общества и власти: во-первых, неформальная сеть патронажа и клиентелы, во-вторых, рациональный легально-бюрократический порядок[608]. Законные процедуры на бумаге функционируют согласно зафиксированным правилам, которые, впрочем, часто не имеют смысла при принятии конкретных решений, уступая место значимости личных связей. Право обладает весом, но не абсолютным, поскольку глава государства и представители политической элиты способны эффективно его оспаривать. Публичное пространство формально отделено от частной сферы, в которой располагается правитель, однако дистанция между двумя областями в определенные моменты может резко сокращаться. Речь идет о своеобразной системе институционализованного произвола, существование в которой несет ряд рисков, но гарантирует и определенное число преимуществ.

Смешанная структура неопатримониального правления приводит к одному фундаментальному последствию – к систематической неуверенности индивидов в том, как будут действовать в том или ином случае государственные институты или агенты. Патронаж и закон непредсказуемым образом подменяют друг друга, так что исход процесса правоприменения не всегда поддается прогнозированию. Как следствие, акторы стремятся преодолеть ситуацию неопределенности, действуя одновременно в двух направлениях – формальном и неформальном[609]. Амбивалентность неопатримониальной системы порождает два противоположных чувства – во-первых, страх перед непрозрачностью будущего, а во-вторых, связанную с ней же надежду на экстраординарное спасение. Фактор неформальных связей дает индивиду возможность вступить в переговоры, когда процедура при легально-бюрократическом порядке должна быть строго регламентирована законом и не подлежит никакому толкованию.

Чаадаевская история, помещенная в контекст неопатримониальной системы правоприменения, получает новое объяснение. Закон в случае верификации чаадаевского безумия действовал, но лишь частично. Император признал Чаадаева умалишенным – и это соответствовало легальным нормам первой половины XIX в., равно как и тот факт, что именно монарх по окончании следствия подтвердил диагноз, а затем в 1837 г. отменил собственное распоряжение. Чаадаева, чья свобода передвижения оказалась временно ограниченна, долгое время посещал врач, что также вписывалось в медико-правовой сценарий обращения с безумцами. В то же время в процессе над Чаадаевым отсутствовал фундаментальный элемент – дворянина следовало признать умалишенным только после официального освидетельствования в присутствии большого числа городских чиновников (вне зависимости от того, был ли он объявлен помешанным по распоряжению императора или нет). Ничего подобного не случилось, и это лишало процесс законности, вернее, ставило его итоги в зависимость от совокупности легальных и неформальных факторов.