Чаепитие с призраками

– Смотри, – говорит Морис, когда она подходит. – Вот буква З в слове «Закарио», видишь? Она читается лучше всего. А теперь, когда знаешь, где она, посмотри вокруг. Вот амперсанд, а вот «аи» в имени Аделаиды. Здесь похоронены они. Кроме этих двух имен, на камне есть сотни других, выгравированных вручную всевозможными способами. В беспорядке, неглубоко, некоторые даже не целиком. Но понятно, что на оригинальной табличке были только Аделаида и Закарио. Остальные появились позже.

Спустя полчаса под фамилиями находятся дата, крест, четыре слова и стишок.

АДЕЛАИДА & ЗАКАРИО

13.01.1875 †

Кормилица-пророчица – Мажордом-картограф

Я вам давала имена
которые вы не примеряли
а я вам открывал края
которые вы не посещали
Сегодня пушки не палят
сегодня мы вдвоем уснули
немного пепла над Пайон
и зеркала закрыты тюлем

Секретные архивы

Фелисите просила Мориса перепроверить дату на камне. Несколько раз. Вдруг он принял 8 за 9. Но нет, он уверен в своем прочтении, как и три других чтеца. Эти двое умерли в один и тот же день в январе 1875 года.

Именно поэтому в понедельник она снова отправилась в Бегума за подтверждением. Отец настаивал на том, что имеет в виду родителей Кармин. Не дедушку и бабушку, не прадедушку и прабабушку. Он выпил еще чаю и повторил. Аделаида и Закарио. Похоронены вместе в Ницце, на Замковой горе. Отец и мать Кармин. Он мало в чем уверен, но в этом точно.

Ее сестра, похоже, ничуть не удивлена.

Сколько Фелисите ни объясняет, что их матери было не двадцать, а почти сто лет, когда они родились, и почти полтора века, когда она умерла, Агония продолжает сморкаться в пол и наводнять дом своими гигантскими цветами. «Она не понимает», – думает Фелисите. Столько цифр сразу. Бедняжка так и не научилась считать как следует. «Да, конечно, – говорит она себе, – Агония, должно быть, не понимает, что вскрылась зияющая дыра. Немыслимая, абсурдная ложь, больше, чем памятник павшим на Рауба-Капеу, но без сопутствующей славы».

В этом есть своя ирония. Мать уезжала четыре раза в год, не оставляя ни адреса, ни объяснений, прожила вдвое дольше, чем предполагали окружающие, и при этом имела наглость внушить Фелисите, что у нее ничего нет, кроме дочери.

Она вспоминает, как Кармин возвращалась в Бегума из своих первых отлучек: «Соскучилась по тебе», «Как я счастлива снова слышать звук твоего голоса», «Смотри, дорогая, я приготовила твое любимое блюдо». Постепенно ласковые слова превратились в веревки, не дававшие Фелисите снова уехать: «Я буду скучать по тебе, когда ты вернешься?», «Почему бы тебе не остаться до Рождества? Я была бы так счастлива, ведь три недели – это очень долго; в конце концов, ты мне скоро понадобишься, когда начнется окот, я уже не справляюсь одна, я начинаю уставать», «Иногда я готовлю блюда, которые тебе нравятся, а потом вспоминаю, что ты далеко, и ем их без тебя; а что ты там готовишь? Ах вот почему ты всегда приезжаешь домой немного растолстевшей», «Нет, Фелисите, Кармин сейчас здесь нет, пожалуйста, мадам, покиньте деревню», «Фелисите, где ты была? Я голодала, а ты не пришла».

Никто не вернет ей эти тридцать лет самоотречения. Вот что случается, когда отдаешь свою жизнь человеку, который несовершенен. Получаешь ее назад – жизнь, которая казалась такой драгоценной, – похожей на скомканный лист бумаги.

Фелисите хватает сумку и ключи и говорит Агонии, загипнотизированной телевизором:

– Схожу к подруге. Можешь остаться здесь или выйти подышать свежим воздухом, как хочешь, но ничего не трогай.

Захлопывая за собой дверь, сыщица предпочитает не задумываться о том, в каком состоянии будет квартира, когда она вернется.

Чтобы преодолеть четыре километра, отделяющие ее от цели, Фелисите проводит час за рулем своей «Пантеры» – сигналит, тормозит и ругается на машины, забившие Английскую набережную, а затем двадцать минут топает ногами, потому что грузовик службы доставки припарковался третьим рядом. Она выезжает из полосы, огибает справа какого-то разиню, который готов пропустить весь департамент, хотя имеет преимущество, наполовину заезжает на тротуар и, выбравшись из пробки, выруливает на авеню Фаброн. Через несколько минут она ставит машину на парковке рядом с уродливым серым зданием.

О существовании муниципальных архивов Ниццы знают всего три рода людей. Те, кто там работает, те, кто там живет, и Фелисите.

Здания возвышаются вокруг, как стены. Десятиэтажные коробки оснащены полосатыми козырьками, чтобы беднякам казалось, будто они дышат тем же воздухом, что и люди на набережной. По крайней мере, они наслаждаются видом с высоты птичьего полета на виллу, где расположены архивы. Это крошечный дворец из мрамора, люстр и лепнины, спрятанный в центре высотной крепости. Парк, усеянный статуями и фонтанами, похож на жемчужину в бетонном ларце.