Чаепитие с призраками

У ворот стоит и курит призрак, смотря куда-то вдаль. Смерть и морщинки в уголках глаз не испортили его юношескую красоту. Глаза мужчины черны, как нефть, а профиль точно сошел с гравюры. Призрак затягивается сигаретой с такой восхитительной небрежностью, что даже вгоняет в краску листья пальмы, взирающие на него сверху.

Фелисите понимает, почему ее бабка выбрала этого мужчину в последние мужья.

– Видите вон ту большую ель? – певуче спрашивает он, заметив гостью, и указывает подбородком на горы вдалеке, которые в мареве летней жары похожи на больших серых призраков. – Та, со мхом у подножия, три воробья вьются вокруг ствола. Красивая, да? Я посадил ее в честь рождения дочери. Скоро дереву исполнится сто тридцать шесть лет. Оно прекрасно, не правда ли?

Фелисите уже собирается спросить, не испанский ли у него акцент, как вдруг мужчина вздрагивает и предупреждающе вскрикивает. Ответом ему служит лишь тишина. Призрак вздыхает.

– Я слышу, как день за днем рушится камень на холме. Кусок скалы вот-вот упадет. Я все время говорю людям, чтобы не ходили в ту сторону, но они не слушают. Мне снова придется отложить свою карту. Она устарела. Всегда устаревает. Никогда ее не закончу.

Фелисите достаточно знает призраков, чтобы понять: этот хочет услышать очевидный вопрос.

– Какую карту?

Не глядя на нее, все еще в напряжении, он поясняет:

– Ту, где отмечены все тропинки, растения, камни и животные, которые живут, жили, могут быть найдены или были найдены на этой территории, от итальянской границы на востоке, входа в долину Чудес на севере и Альпийских гор на западе. Все, кроме людей. Мы должны назвать их, мы должны одеть их, мы должны высечь их в нашей памяти, должны записать эти вещи, нарисовать их и сфотографировать, чтобы они хоть немного принадлежали нам, иначе их чрезмерная красота раздавит и разрушит нас. Это слишком много. Слишком много для меня. Поэтому я наношу все это на карту, иначе красота перельется через край, расплывется и…

Он проводит указательным пальцем по губам. Фелисите боится шевельнуться. Спустя долгое время мужчина расслабляется и продолжает:

– Люди просто не умеют молчать. Вот лань с одиннадцатью пятнами, что появилась на свет два лета назад, самая красивая в помете… Она родила под раздвоенной елью, которая свистит в соль-бемоле, когда поднимается ветер трамонтана[13]. Шел дождь, земля размокла, превратилась буквально в реку грязи. Лань давила копытами дождевых червей и слизней; всего тридцать семь, кажется. Нет, тридцать восемь. Последний червяк, толстый и очень длинный, целых шестнадцать сантиметров, он мог бы вспахать землю, мог бы удобрить акры леса… Наконец-то. Лань мучилась. Она слишком сильно мучилась. У нее в животе сидело два малыша. Такое почти никогда не встречается, чтобы у лани было два детеныша. Потому что кто-то один всегда берет верх, понимаете? И вот выходит первый, весь в липкой красно-белой слизи, и делает первые шаги, дрожа так сильно, будто вот-вот упадет. Под его тонкими ножками хрустят колючки, он различает шум елей, запах земли, ему нет дела до боли матери, которой еще предстоит вытолкнуть на свет его брата и которая не успела облизать первенца. Лань пыхтит и отдувается, пот стекает по ее губам и лбу. Над ней, склонив голову, сидит голубоглазый воробей. Ему тоже все равно, что она страдает. Он просто наблюдает, потому что ему больше нечего делать. Дерево, на котором сидит воробей, пахнет соком, и этот резкий аромат отчасти придает лани сил.

Закарио – а перед ней именно он, теперь Фелисите узнаёт черные кудри и малиновые губы своей матери, – качает головой, морща лоб от праведного гнева.

– Мне стоило вычеркнуть эту лань из своей карты. Будь вокруг тишина и запах сока, она бы выкарабкалась. Но машины мотались туда-сюда всю ночь, не сбавляя оборотов. Рев моторов и визг тормозов эхом разносились по всему городу и по горам. И лань без тишины умерла. Вместе со вторым малышом, наполовину вышедшим из утробы. Первый, не имея матери, которая могла бы его выкормить, погиб следующим вечером. Вот почему я говорю: молчи. Где-то всегда есть рожающая лань.

Его взгляд опять устремляется вдаль. Закарио стряхивает пепел со своей сигареты и вновь затягивается. Фелисите наконец признаётся:

– Я пришла повидать Аделаиду де Рокабьера, если она дома.

Закарио ее разглядывает:

– Вы знакомы?

– Еще нет.

Он снова втягивает табачный дым:

– А где ребенок?

– Какой ребенок?

– Вы же пришли, чтобы получить имя для малыша, верно? Если она его не увидит, то не сможет работать.

Фелисите извлекает из портфеля подходящую для призраков ложку из витого серебра, украшенную чеканкой в виде лилий. Закарио тут же хмурится. Но глаза его не расширяются. И не задерживаются на предмете, как у других призраков.

Он бросает окурок на землю, давит его каблуком и проходит сквозь решетку ворот, не отпирая их.

– Пойдемте. Аделаида внутри. Но не тревожьте ее слишком сильно: она ждет возвращения нашей дочери.

Занавешенные зеркала