Чаепитие с призраками

В наступившей тишине Фелисите кажется, что она слышит какой-то звук. Он доносится из глубин ее памяти – задыхающийся скрип.

Хихиканье сестры.

И Фелисите, которая всегда знает, где правда, понимает: правда там. Вся она там, в этом задыхающемся полукашле-полусмехе. Хохот Эгонии прокатывается по ее лбу, мажет по скулам, проникает сквозь сжатые губы и достигает горла.

Ее собственный смех раздается под стеклянной крышей.

Я нечасто слышал, как смеется Фелисите. Но помню этот звук. Чистый, как кубики льда, падающие на дно стакана. Чистый, как звон разбитого стекла.

– Совершенна! – восклицает Фелисите, отсмеявшись. Конечно, она идеальна. Фелисите и должна быть такой, имя обязывает.

И вновь Аделаида всплескивает руками, подтверждая очевидное. Она не понимает, что сейчас произошло.

Закарио впервые откладывает сигарету. Дым поднимается из пепельницы плотным, непрозрачным столбом, а затем исчезает. «Ничего общего, – сетует Фелисите, – с широко стелющимся паром, который туманит прозрачную поверхность чая». Не сводя глаз с белой струйки, поднимающейся от окурка, она говорит с едва уловимой улыбкой на губах:

– Я встречала их, детей, рожденных на горе Бего, и простых пастухов, которые ходят по долине Чудес. Так и есть, вы правы. Они обходятся тем, что есть. Укрощают бури и ищут заблудившихся овец. Живут среди наскальных рисунков забытого народа. Ходят в школу, где нет библиотеки, но куда свозят книги, которые больше не нужны горожанам. Ни одной новой книги с твердым переплетом, который хрустит, когда его открываешь впервые. Да кому какое дело? Они же все равно не умеют читать. Им под силу разглядеть лишь путь, который прокладывают облака перед грозой, а затем будущее в навозе, верно? Этот навоз они несут с собой, дети гор, вы издалека чувствуете их запах соломы и шерсти. Запах сыров, которые они продают на рынках по воскресеньям и выбрасывают в мусорные баки по понедельникам, когда подъезжают к городам, чтобы горожане, те, кто покупал сыры и присылал книги с отклеившимися страницами, не морщили носы. Чтобы притвориться, будто в горах тоже привыкли к школам из камня, стекла, к башням и колоннам. Жаль вас разочаровывать, но они срывают с себя куртки не в порыве экстаза. У них в гардеробе есть более плотные, толстые пальто, сшитые вручную, о которых ваша швея и не слыхала, но им сказали, что для выхода в город нужно выглядеть более изящно. Не таким объемным, не таким толстым. Более текучим, чтобы просачиваться сквозь толпу. Их это удивляет, они считают это невероятной чушью, смеются над этим, сидя в кафе, но все равно принимают условия игры. Потому что, как бы горцам не было неприятно, что горожане смотрят на них свысока, все равно им хочется походить на «культурных людей».

Однако то, что я вам здесь рассказываю, относится малышам, которых все же отправили в школу. Но иногда пастушка, захлопотавшись, забывает записать своего ребенка – и тогда тот уходит в лес. Учится всему издалека. По каким-то отголоскам. Он так долго остается в лесу, что в итоге становится похож на него. Суровый, непредсказуемый и дикий. Даже горная деревня кажется ему чужой, как и города, которых он никогда не видел. Там гуляют хорошо одетые люди, но он отвергает красоту, которую они продают ему как совершенство. Он не ждет, пока ему предложат печенье, чтобы отказаться от него, просто берет его там, где может, выхватывает прямо из эмалированной посуды и убегает, поглощая на бегу, на случай, если его поймают. Жители деревни жалеют или боятся такого дичка и смотрят на него так же, как горожане смотрят на них.

Со стыдом.

Стыдом, о котором никто не говорит, но который все несут в себе, осознавая, что этот ребенок, который не ходит в школу, пусть даже без библиотеки, который не одевается должным образом, пусть даже в толстую кожу, который не умеет читать даже испорченные книги, этот ребенок – из их среды. И как бы они ни старались прихорашиваться, отправляясь в город, меняя куртки, выбрасывая сыры, строя из себя совершенных дурачков, они ничего не могут с собой поделать: этот ребенок выглядит так же, как они.

Аделаида не прониклась ни одним словом.

Она рассматривала кольца на своих перчатках, распускала и снова собирала волосы, расставляла и складывала ноги, разглаживала шелк на бедрах и поглаживала камни ожерелья. Глаза на оштукатуренном лице бросали обеспокоенные взгляды на пустые улицы внизу.

Закарио просто скрестил руки. Он тоже наблюдает за происходящим. Но каждый раз, когда его темные глаза обращаются к дому, они смотрят на внучку.

Сейчас почти полдень. Солнце зависло прямо над ними и бьет в стеклянную крышу, точно огонь в хлебной печке.

Фелисите ужасно хочется выбраться отсюда. Вдохнуть свежего воздуха. Выплеснуть куда-то свое отвращение к этим двум старым призракам, цепляющимся за идиотские клише. Но сначала она должна получить ответы, за которыми приехала. И побыстрее.

– У меня к вам несколько вопросов.

Оба призрака смотрят на нее, на этот раз с удивлением. Снова став детективом, Фелисите достает из внутреннего кармана семейную записную книжку, которую нашла в архиве.