Чаепитие с призраками

– Нам придется их убить, – тихо сказала ему Кармен. – Или они убьют нас.

– Давай лучше убежим, – ответил Габриэль. – Ты больше не будешь их рабыней, а я – их воином.

Так, посреди ночи, они покинули пустыню. Сперва шли пешком, потом сели на поезд, идущий на север, и наконец добрались до чужой земли, где Кармен узнала название деревушки, пастушьего приюта в долине, которую называли чудесной, недалеко от мест давно забытого детства, когда ее еще звали Кармин.

Именно там, среди овец, цикад и громкоголосых людей, они и поженились.

Имя призрака

Когда Вера умолкает, Фелисите выныривает из рассказа, словно из глубокого озера: ей требуется мгновение, чтобы всплыть на поверхность. Снаружи дождь все так же стучит по окнам.

– Где находятся руины замка?

– В получасе езды на запад, – отвечает Вера. – Его ни с чем не спутать: он похож на огромный песчаный замок, изъеденный приливом.

По пути ей попадаются призраки солдат. Некоторые из них бродят вокруг, изможденные, в поисках воспоминаний о том, на что они охотились. Они пытаются напасть на проводницу и проходят сквозь нее по инерции. Ползут между кустами, обвешанные оружием, прячась от врагов, которых больше нет. Все они похожи на бойца на станции. Единственное, что у них осталось даже после смерти, – это страх умереть.

Образ танцовщицы фламенко сменился в сознании Фелисите образом девушки, закутанной в белую ткань, с лицом, испачканным пылью, спокойно стоящей среди пушечной пальбы. Эта девушка совсем не похожа на ту старую мать, с морщинистыми руками, провансальским акцентом и одержимостью местными сплетнями. А может, и похожа. Может быть, их объединяло то забвение, те имена и размытые лица, которые боролись внутри одного тела. Кармин, Кармен, Каридад, мэр, мать, официантка, хозяйка, пастушка, воин, рабыня, богиня. Столько жизней и масок накопилось в ней, что в конце концов она уже не знала, какую из них надеть.

Горячий ветер, проносящийся по пустыне, шепчет вопросы, на которые у Фелисите нет ответов. Как звали твою мать, когда она умерла? Какое имя будет у ее призрака, когда ты его найдешь?

Возле замка, от которого теперь осталась лишь скала, она не обнаруживает никаких следов призрака матери. Ничего, кроме камней, песка и металлической коробочки с дырками. Рядом с ним на каменистой земле – чайный сервиз, грязный, но целехонький.

Фелисите оставила себе чашки и чайник. Эгония подарила губную гармошку мне. Она не знала, что с ней делать, когда Фелисите умерла. А сама не очень хотела хранить реликвии своей матери.

Эта гармошка до сих пор у меня, посмотрите. Если подуть в нее, можно услышать голос пустыни.

Кармен

– Я много чего вам рассказала, – говорит Вера после ухода Фелисите, – и твоя сестра задавала вопросы. Но ты молчишь.

Эгония неподвижно сидит в кресле. Ее взгляд мечется по углам.

– Ты боишься открыть рот, – говорит Вера, – из-за бабочек.

Разумеется. Эгонии приходится выверять каждое слово. Говорить – значит раскрыться. Говорить – значит убивать. В овчарне Эгонию ругали за бабочек, вылетавших из ее рта – да и за всех прочих, если уж на то пошло. Даже обычные бабочки вызывали у Кармин панические атаки. Поселившись в своем доме в Бегума, Эгония все равно заставляла себя молчать. Где ей было взять новую одежду и посуду? Впрочем, было несложно: она умела молчать. Просто время от времени напевала какую-нибудь мелодию, сама того не осознавая. Тогда она осекалась и закрывала рот рукой, ведь матери больше не было рядом, некому напомнить о хороших манерах. А потом, во время затянувшегося одиночества в лесу, ей просто не с кем стало говорить. Песни стихли. Ее голос угас.

– Пойдем, – говорит Вера, вставая.

Эгония следует за ней на улицу. Среди мокрых деревьев девочка и мальчик на корточках рвут фиолетовые ягоды. Эгония хочет предупредить Веру, что в саду воришки, но та машет детям рукой и идет дальше не останавливаясь. Дети улыбаются ей в ответ, и их улыбка предназначена в том числе Эгонии, ведь она сопровождает ту, кто создает дождь.

Ведьма отворачивается. Детская улыбка, когда к ней не привык, бьет как топор по навесному замку.

За домом Вера указывает на землю. Там, между квадратами крашеных заборов, растут десятки цветов высотой до плеч, стебли толстые и гибкие, как змеи в джунглях.

Эгония прекрасно знает обитателей первой половины этого сада. Черные листья и помятые лепестки цвета анютиных глазок смотрятся чужеродно посреди оазиса.

– У нас одна мать, – говорит Вера. – Мы разбрасываем одни и те же цветы. И разговариваем с одними и теми же бабочками.

Только тут Эгония замечает в уголках губ андалузки крошечных порхающих существ. Неразличимые в полумраке дома, они похожи на пузырьки, шипящие в бокале с сидром. Мотыльки плывут под дождем к лепесткам и попадают в ненасытные пасти.

– Это мусорщики пустыни. Все, что не нужно остальным, все, что раньше сжигали между камнями, перетаскивают сюда, и цветы это съедают. Слава богу, с тех пор как здесь появились эти растения, в пустыне хорошо пахнет. И несмотря на влажность, нет комаров.