Чаепитие с призраками

– А это кто? – спрашивает Эгония, указывая на другую сторону живой изгороди.

Вторая половина сада не имеет ничего общего с первой. Со стеблей гроздьями свисают гигантские ландыши. Полупрозрачные колокольчики пульсируют, распространяя свет, согревая, затем постепенно угасают и снова разгораются. Словно размеренное дыхание спящего человека. Ей хочется раздеться, лечь на траву и забыться долгим, глубоким сном.

– Это ландыши молодости, как называла их моя мама. Она рассказывала, что ее собственная мать могла бы жить вечно даже без цветов. Я тоже не старею, более того, я выращиваю растения, которые дарят молодость тем, кто их ест. Но нашей матери приходилось пить мой ландышевый чай, чтобы сохранять красоту и гладкость кожи. Что касается твоей сестры, то у нее нет ничего – ни цветов, ни вечности. С тобой же все иначе. Думаю, у тебя есть в запасе вечность, но ты только выплевываешь цветы смерти.

Вера пожимает плечами и смотрит невидящим взглядом на светящиеся ландыши.

– Такие женщины, как ты, как я, как наша бабушка, могут умереть только по собственному желанию. А вот нашу мать и сестру старость отягощает и забирает. Мои цветы дарят жизнь и смерть, а твои – только увядание. Кто знает почему? Странный он, этот ген вечности.

В нашей семье он проявляется ярче, но вообще есть у всего человечества; это слепота, с которой мы твердим себе: «Я всегда есть и я всегда буду». Это гордыня, когда мы не можем представить себе мир, в котором нас больше нет. Мы, конечно, произносим слова. Чтобы казаться сильными, мы говорим: «Я уйду, я засну». Это как сказать: «Схожу прогуляюсь по луне». Что они знают, те, кто говорит такие вещи, чем это им помогает? У них есть теории, они решают верить в темноту и небытие, и эта иллюзия их успокаивает. Хотя в глубине души они мнят себя вечными. Тем, кто не боится смерти, просто не хватает воображения.

Вера отворачивается от цветов юности, на ее волосы падают бисеринки моросящего дождя. Ведьма же смотрит на мирные растения, которые у нее никогда не получались. Если в этот момент Эгония думает, что кому-то везет больше, то, честно говоря, не мне ее винить.

А вот Вера мою точку зрения не разделяет. Она не считает себя удачливее сестры. Видя, как Эгония поникла от зависти и грусти, андалузка хватает ее за плечо:

– Сестра моя, послушай. Когда я родилась, меня объявили проклятой: будто я никогда не увижу солнца. Родителям предрекли, что у меня будут ревматизм, прозрачная кожа и белесые глаза. Но видишь? Мой дождь – это благословение для жителей пустыни. Я получила от Бога дар, который другие приняли за бремя. То, что должно было нести смерть, в изобилии дает жизнь. У нас здесь даже тыквы растут, представляешь? Пока я жива, никто в пустыне не будет страдать от жажды и война больше не начнется. Своим оазисом я дала им ориентир посреди пустоты, гвоздь, на который можно повесить воспоминания и не позволить ветрам забвения их унести. Люди видят мои облака, мой сад – и их желание воевать исчезает. Они вспоминают, что мы существуем не только для того, чтобы убивать. Вот почему жители пустыни любят меня. И пока они предлагают мне условия, чтобы я задержалась здесь надолго, мне не о чем беспокоиться.

Эгония колеблется, но спрашивает:

– Но разве тебе никогда не хотелось в тепло?

Вера разражается смехом.

– Знаешь, когда я была маленькой девочкой, то молила Бога избавить меня от дождя, бабочек и цветов. Он в ответ, наоборот, умножил и мой дождь, и мои цветы. Я возненавидела его. Слала ему проклятия. Плевала в лицо своими бабочками, надеясь, что он меня послушает. Я покинула Бегума, но он последовал за мной сюда. И воспользовался моим несчастьем, чтобы дать мне то, о чем я на самом деле просила, не признаваясь ни себе, ни ему: любовь других. И мусорное ведро для тех ужасных насекомых, которых я ненавидела.

Она указывает на лепестки, дрожащие под каплями.

– Знаешь, вообще-то, даже бабочки не так уж плохи. Когда у меня заклинивает банку с вареньем или ящик, стоит мне только заговорить, как их черные крылья превращают все преграды в пыль. Потому что я их приручила. Твои – большие: ты позволила им расти внутри тебя без какой-либо дрессировки. Значит, они очень сильны.

Скажу тебе одну вещь. Я прожила больше ста пятнадцати лет – где-то так, я уже бросила считать. Думаю, нашей матери было около ста сорока, и она могла бы протянуть еще больше, если бы вернулась сюда поесть мои цветы. Я похоронила трех мужей, двоих из которых обожала и которые забрали с собой часть меня, а также одиннадцать детей, пять nietos[21] и двух bisnietos[22]. Некоторые из них умерли от старости. Сегодня дом пуст. Но в прежние времена нельзя было и шагу ступить, чтобы не натолкнуться на ребенка; они крутились под столами, под потолком, под деревьями… Очаровательное нашествие круглых щечек и больших глаз. Теперь я осталась одна, а мои потомки рассеяны по всему свету. Они забыли про меня. Я так страдала из-за каждой смерти, что часто просила Бога дать мне состариться, как обычной женщине. Знаешь, что он мне ответил?