Чаепитие с призраками

– Не знаю, – отвечает Эгония, и слова ее вылетают, не причиняя никому вреда. – Никогда их не пробовала. Это была бы пустая трата.

Вернулась Фелисите, мокрая от дождя и пота. Три женщины собрались у камина, босиком, в мокрых туфлях, выстроившись перед огнем, как в рождественское утро. На этот раз Вера приняла чай от Фелисите, главным образом потому, что он был горячий. Сестры держат в руках свои дымящиеся чашки.

Вера оглядывает близнецов, качает головой и говорит:

– Сестры, послушайте меня.

Те поднимают на нее глаза.

– Наша мама дала мне имя Вера. Потому что ей нужна была девочка чистая и настоящая, девочка без масок, которая умела быть только собой. И очень долго я жила именно такой. Но однажды Кармен вернулась во Францию и оставила меня здесь. И я научилась меняться. Набрасывать на себя чужую кожу, когда это необходимо. Не для того, чтобы нравиться другим людям или обманывать их, просто… иногда так практичнее, вот и все. Как вы считаете?

Ни Эгония, ни Фелисите не осмеливаются ответить.

– Я – Вера, да, я настоящая. Но этим моя личность не исчерпывается. Фелисите, ты получила право на счастье, но еще ты страшна и свирепа; ты шире и больше, чем твое имя. Эгония, тебе дано творить бедствия. Но ты также знаешь, как исцелять, как расцветать, как доводить до зрелости то, что должно созреть. Ты шире, необъятнее, чем твое имя.

Сестры, поймите меня. Несчастная женщина, одержимая своим телом, телом, которое можно схватить, убить, облапать, этим крепко запечатанным конвертом, в котором заключены все ее имена, так много имен, что она уже не знает, какое из них ее, – как она могла дать своим дочерям имена, которые не стали бы тюрьмой?

А если мать воюет сама с собой, как она может построить мир для своих детей? Мама заставила воевать и вас. Вручила вам оружие, которое вы не выбирали, назначила вас врагами. И вы до сих пор ее слушаетесь. Так много вложили в свои имена, что те стали незыблемыми. Вы точно кинжал и камень: кинжал гордится своей остротой, камень – своей грубостью; сталкиваетесь друг с другом и не видите, насколько друг друга дополняете.

Вера так повышает голос, что близнецам кажется, будто на них кричат.

– А именования? – возмущенно восклицает Фелисите.

Она подается вперед, готовая отстаивать за них обеих многолетнюю общую обиду, причины, по которым обе стали такими, какими их ожидала видеть мать:

– Нас держат наши тени. Нельзя выходить за пределы русла…

– Кто так сказал, наша бабушка?

– Ее призрак.

Вера вздыхает:

– Наша мама объясняла мне эту историю с именованиями. Якобы у моей бабушки его не было… Не верю. Если то, что я слышала о ней, правда, то ее именование лежит на поверхности. Я могу озвучить его вам, потому что она все равно умерла. Оно очень грубое, очень простое. Странно, как мы слепы по отношению к собственным теням. Вспомните, как пишется и чем заканчивается имя Аделаида. Тем, чего она больше всего боялась, – laide, уродством.

Ваши я не знаю. Свое – тоже. Честно говоря, мне и неинтересно. Именование – оно как отражение: занимает столько места, сколько вы ему отводите. Иногда оно больше вас, а иногда вы больше него.

Вера осушает чашку и скептически глядит на дно. Странночай явно на нее не действует.

Встав, чтобы убрать посуду в раковину, она добавляет:

– Наша мать была исключительной женщиной. Но всего лишь женщиной. Не богиней. Ее слова не могут связать тебя, если только ты сама не намотаешь их на свои запястья.

Молчание и морщины

Пока Вера напевает себе под нос, моя посуду, Эгония и Фелисите поочередно смотрят друг на друга – почти не двигаясь, лишь слегка шевеля ресницами, – и каждая уверена, что действует незаметно.

Даже Вера, стоящая к ним спиной, все подмечает.

Каждая ищет в другой то общее, что есть у нее с этой девушкой из пустыни, смуглой женщиной дождя с речами, похожими на пророчества, – их сестрой, если можно в это поверить.

Радостный лепет Веры до сих пор отдает в барабанных перепонках. Они смотрят на эту старую женщину, которая выглядит так молодо, стоя у раковины. И впервые в своем молчании и морщинах близнецы находят некоторое сходство.

Эгония чувствует, как у нее в горле клокочут слова, которые она забыла, похоронила глубоко в себе еще с детства, когда Кармин холодными молниями сковывала губы дочери, чтобы та не кричала от боли, или когда сама девочка, играя одна, зажимала рот руками, чтобы не смеяться. В этих джунглях посреди пустыни, под дождем и ветром, Эгония вспоминает, что внутри нее есть звуки и слова. Что ее мать умерла. Что портрет Кармин сгорел в огне Веры. И что если даже ее бабочки могут стать безвредными, то больше нет причин молчать.

Вот только теперь Эгония не может придумать, что сказать.

По крайней мере, ее молчание больше не имеет привкуса желчи.

Там, где стрелка начинает отсчет