Чаепитие с призраками

– Серьезно, Фелисите. Наша мать всю жизнь меня игнорирует – и вдруг после смерти решит: «А почему бы не пойти и не поболтать с малышкой Агонией?»

Раздается взрыв жестокого детского смеха, но Эгония его не слышит. Проводница видит, как девочка забирается на камни, корчит гримасу и исчезает в колодце. Фелисите мчится между оливковыми деревьями и склоняется над отверстием – колодец оказывается глубже, чем она предполагала.

– Эгония, иди и открой сумку. Достань два фонарика и веревку. Только отвяжи ее от металлического ящика.

– Что?

– Иди! Кармин? Кармин, ты здесь?

Раздается новый взрыв смеха. Он доносится из глубины.

– На дне. Она на дне колодца: там, наверное, пещера или камера…

Эгония, запыхавшись, передает ей вещи, которые принесла из машины. Ведьма смотрит, как сестра привязывает веревку к ближайшему оливковому дереву. Проверяет ее на прочность. Бросает конец в яму.

– Ты же не будешь туда спускаться?

– Конечно буду. И ты тоже – разве не хочешь найти свою мать?

У ведьмы нет никакого желания лезть под землю за призраком, которого она даже не видит. Эгония выросла под балками крыши. А не в подвале.

– Но мы даже не знаем, вдруг…

– Послушай, Нани.

Фелисите поворачивается к ней, уперев кулаки в бедра.

– Ты покинула свой лес после тридцати лет изгнания, гуляла по кладбищам Ниццы в адскую жару, ненавидела меня и прощала, забралась в пустыню и вернулась из нее, заперла собственную бабушку в зеркальном шкафу – и хочешь сказать, что теперь, преодолев столько трудностей, откажешься спуститься в дурацкий колодец?

Эгония зажмуривается. Фелисите напрягается, готовясь тушить зарождающийся взрыв. Но, не открывая глаз, ведьма сует два фонарика в руки сестре, хватается за веревку, лежащую на камнях, и лезет вниз по шахте. Упираясь ногами в уступ, она шипит:

– Посвети уже, что стоишь. Мне нужно посетить чертов колодец.

Кочующая деревня

– Что-нибудь видно впереди?

– Пока нет.

Толстый слой земли, отрезающий их от поверхности, заглушает голоса. Туннель узкий, едва можно пройти. В него проскальзываешь, как гуашь в тюбик с краской. Черная, непроглядная гуашь, отражающая блики ламп.

Невозможно сказать, как долго они идут. На мгновение им кажется, будто они залезли под самую реку. Сестры очень далеко, очень глубоко в горах; они словно погружаются в чрево спящего людоеда.

Только призрак маленькой девочки иногда появляется в луче света и исчезает, пританцовывая и улыбаясь. Каждый раз Фелисите вздрагивает, каждый раз Эгония крепче сжимает ее руку.

– Подожди… Мне кажется, я что-то видела.

Свет фонарика только что отразился от металлического предмета.

– Здесь лестница.

– Забирайся по ней.

Фелисите отпускает руку Эгонии, берет фонарик в зубы и начинает карабкаться. В галерею, по которой она пробирается, едва протискиваются сама проводница и ее рюкзак. Перекладина за перекладиной – нога, рука, рука, нога – Фелисите лезет, не зная как, не зная куда, но лезет – рука, нога, нога, рука, – ниже ее сестра продвигается не так быстро: из-за отсутствия зубов ей приходится держать фонарик в руке – нога, нога, рука.

Фелисите ударяется макушкой о потолок.

Вслепую она нащупывает над собой стену. В ней какой-то люк. Проводница рывком открывает его. Створка скрипит, поддается и распахивается с грохотом, который прокатывается эхом, точно в соборе. Фелисите выбирается из вертикального туннеля, сестра за ней.

То, что они обнаруживают, настолько их поражает, что обе лишаются дара речи. Долгие минуты проходят в тишине.

Наконец Эгония шепчет:

– Ладно. Будь у меня куртка, я бы порвала ее в экстазе.

В церкви, где они стоят, нет света. Земля, засыпавшая стекла, заслоняет витражи и окна над нефом. В лучах своих скудных ламп сестры едва могут рассмотреть то безумие, что их окружает.

Отовсюду – с каждой арки и колонны, с самого маленького аркбутана и кусочка лепнины, со скамеек и мозаик на полу, с потолков и следующих за ними перекрытий – за ними наблюдает толпа, нарисованная, изваянная, бесчисленная, одетая ярче, чем корона Эгонии. Все застыли в движении. Двое длиннобородых мужчин раздраженно смотрят на стройных женщин, скучающих в абрикосовом саду; у их ног спят дети, более морщинистые, чем старики; над их головами суровые ангелы играют на лире, виоле и тамбурине для наряженных в легкие одежды императриц, у которых просят милостыню нищие с выпирающими ребрами. Дальше скелет направляет двух танцоров танго к пасти волка, проглатывающего массу купальщиков; над ними пролетает почтальон в берете и с драконьими крыльями, раздавая вместо писем золото, вручает один слиток воину, который вот-вот пронзит поникшего врага, – и все это в мечтах о вечернем супе. Пенсионеры на табуретах читают газету, почти не обращая внимания на шум, рядом секретарь в леопардовом комбинезоне записывает каждую деталь сцены под диктовку повешенного; и посреди этой толпы, парализованной в своем безумии, две белые статуи стоят лицом друг к другу.

Дева бури и Дева покоя.