Чайковский

Медленно, словно бы тяжелея с каждым мгновением, опустилась и замерла на пюпитре дирижерская палочка. Чайковский еще не ощутил всей значимости происшедшего; музыка продолжала жить и звучать в нем, В зале воцарилась долгая и мертвая тишина.

В антракте этого концерта, состоявшегося в Петербурге 16 октября 1893 года, к взволнованному Петру Ильичу подходили музыканты. Автора обрадовал А. К. Лядов, сообщивший, что ему симфония очень понравилась. Но Чайковский чувствовал общую атмосферу, создавшуюся после исполнения Шестой симфонии. А. К. Глазунову он искренне пожаловался, что, по его мнению, сочинение не имело успеха, не понято слушателями…

На другой день утром, готовя партитуру к отправке в Москву издателю П. И. Юргенсону, композитор внес в рукопись некоторые изменения и поправки, намеченные во время исполнения. Перевернув титульный лист, он задумался: как же назвать новое сочинение? Ему не понравились разговоры, возникшие накануне вокруг предполагаемой программности симфонии. Конечно, программность не только подразумевалась, проявляясь так или иначе в звучащей музыке, напоминая о себе трагедийным смыслом, — он и мысленно, а затем и в разговоре с близкими называл ее «Программной симфонией». Теперь же в этом заголовке что-то настораживало его. Вошедший в комнату Модест Ильич застал брата в раздумье. Узнав причину, он подсказал другое название — «Трагическая…», Но это уж совсем не понравилось автору. Ведь он в минуту откровения как-то поведал брату содержание нового сочинения. Вспомнив о нем, Модест Ильич предложил еще одно название, как ему показалось, наиболее отражающее смысл произведения, — «Патетическая…». Это название сразу же было принято Петром Ильичом, и он вписал его на титульный лист над заглавием «Симфония № 6».

Рецензии на концерт знаменитого композитора и его новое произведение появились почти во всех петербургских газетах сразу же. Но мнения, высказанные в них, оставляли весьма противоречивое впечатление. Некоторые из критиков высказывали одобрение, сравнивали прозвучавшую симфонию с другими сочинениями Чайковского, но при этом ставили ее ниже написанных ранее. На шестой день после концерта «Театральная газета» опубликовала большую статью Г. А. Лароша, по достоинству оценившего симфонию как музыкальный шедевр и прозорливо предсказавшего ей большое будущее.

Обобщая многочисленные мнения и суждения о новом сочинении, Петр Ильич размышлял:

«С этой симфонией происходит что-то странное. Она не то чтобы не понравилась, но произвела некоторое недоумение».

Вот и Римский-Корсаков, видимо, не до конца понял ее с первого прослушивания, если обратился с вопросом в антракте на концерте.

— Нет ли у вас какой-либо программы к этому произведению? — спросил он, желая глубже постичь замысел столь необычной по форме масштабной симфонии.

— Есть, конечно, — ответил Чайковский и добавил твердо: — Но объявлять я не желаю.

Смысловое содержание Шестой было слишком личным и сокровенным, чтобы Чайковский стал его декларировать широкому кругу знакомых и тем более — многочисленной публике. «Программа эта самая, что ни на есть, проникнутая субъективностью, и нередко во время странствования, — вспоминал он, — мысленно сочиняя ее, я очень плакал». Поэтому-то Петр Ильич и промолчал, ибо хорошо знал, чего стоила каждая нота, каждый звук рожденной в муках музыки, не забыл и того, как в период ее создания ему постоянно сопутствовали предчувствия близкого конца жизни. Было ли это случайностью, если после премьеры Шестой симфонии, оказавшейся последней, ему оставалось пребывать на земле всего девять дней?

Ни минувший концерт, ни сама премьера, ни мнения о «Патетической» не изменили его собственного отношения к ней. Все это позволило лишь сделать собственные выводы о своей музыке. Художник-мыслитель, познавший до глубины суть и мудрость жизни, силу и величие искусства, Чайковский был уверен в судьбе симфонии. В ней он обобщил свое философско-психологическое видение мира, отразив его через призму личного восприятия жизни в свое трудное и противоречивое время. Он предчувствовал, что если она не до конца понята сегодня, то признание ее неминуемо близко. Подспудно он ощущал в драматургии Шестой шекспировскую мощь и в философской концепции словно бы слышал терцины Дантовых Ада и Рая. Именно потому, может быть впервые в жизни, он вышел на эстраду столь уверенно, с твердой внутренней убежденностью в конечном успехе.

«Поднявшись на дирижерский пульт и взяв палочку в кулак, как он всегда делал, — вспоминает Ю. Л. Давыдов, — он начал концерт»…

Как же создавалось это выстраданное всей жизнью композитора произведение?