Четвертого февраля 1893 года он начал записывать эскизы — черновую рукопись на трех (порой четырех) строчках с обозначением тех или иных инструментов оркестра, звучание которых он уже слышал, 9-го эскизные наброски первой части были готовы. На следующий день он приступил к сочинению третьей и дописал ее до середины. Затем Петр Ильич был отвлечен от работы выездом в Москву и в Харьков, где предстояло дирижировать авторским концертом. 18 марта Чайковский возвратился домой и 24-го полностью закончил в эскизах всю симфонию. После этого в работе наступил длительный перерыв — до 20 июля, когда он появился в клинском убежище после еще более длительного и далекого путешествия.
На этот раз странствия начались с Москвы. Там Петр Ильич получил сразу два ярких впечатления: первое — от посещения Малого театра, где играла гениальная М. Н. Ермолова («просто божественно хороша»), второе — от присутствия в Большом театре на премьере оперы Рахманинова «Алеко» («Эта прелестная вещь мне очень понравилась»). Последнее событие принесло ему особую радость сознанием, что он не ошибся в предугаданном им таланте двадцатилетнего Сережи, как он его просто и с нескрываемой симпатией называл. Такое отношение знаменитого композитора к молодому Рахманинову закономерно: ведь начинающий автор уже тогда, в своих первых работах, привлек внимание слушателей героико-романтическим пафосом музыки, удивительной проникновенностью лирических страниц юношеского творчества, национальным характером художественного мышления, любовью к родной русской природе, то есть всем тем, что так свойственно было самому Чайковскому.
Прозвучавший годом раньше премьеры «Алеко» Первый фортепианный концерт студента Сергея Рахманинова поразил масштабностью композиторской мысли, блестящим использованием потенциала фортепиано, контрастностью диалога сольного инструмента и оркестра, а в целом симфоничностью развития тематического материала. И если в первой части и третьей — финале — вполне угадывался оригинальный и мощный в своих эмоциональных порывах пианизм молодого музыканта, то вторая, элегическая, часть произведения органично продолжает лирическую линию в музыке русских композиторов XIX века — Глинки, Бородина, Аренского и, конечно, Чайковского, перед которым Рахманинов преклонялся. Поэтому не случайно летом 1893 года из-под пера молодого композитора появилась Фантазия для двух фортепиано, на которой было написано: «Посвящается П. И. Чайковскому».
Петр Ильич чувствовал огромное дарование выпускника Московской консерватории, просматривал выходившие из печати его первые опусы. И когда Чайковский проиграл только что вышедшие в свет Фортепианные пьесы Рахманинова, среди которых была знаменитая теперь Прелюдия до диез минор, а также «Элегия», «Мелодия», «Полишинель» и «Серенада», то, повстречав их автора и не сдерживая улыбку, он обратился к нему и сказал: «А вы, Сережа, уже шедевры пишете». Надо ли говорить, что значило после таких похвал для автора «Алеко» присутствие самого Чайковского на его премьере, которая во многом определила всю творческую судьбу?
«Я думаю, что успех зависел не столько от достоинства оперы, сколько от отношения к ней Чайковского, которому она очень нравилась, — вспоминал позднее Рахманинов. — По его настоянию из Петербурга приехал Всеволожский…По окончании оперы Чайковский, высунувшись из ложи, аплодировал изо всех сил по своей доброте, он понимал, как это должно было помочь начинающему композитору». Свои симпатии к одаренному выпускнику Московской консерватории Петр Ильич выразил и ранее, во время репетиции спектакля.
— Я только что закончил двухактную оперу «Иоланта», которая недостаточно длинна, чтобы занять целый вечер. Вы не будете возражать, если она будет исполняться вместе с Вашей оперой? — спросил Петр Ильич негромко.
Слова: «Вы не будете возражать…» — буквально потрясли автора «Алеко»… «Ему было пятьдесят три года, он был знаменитый композитор, а я новичок…» — рассказывал пораженный музыкант, считавший, что «видеть свое имя на одной афише с именем Чайковского — огромная честь для композитора…».
При этом Рахманинов замечает: «…я никогда не посмел бы и подумать об этом. Чайковский это знал. Он хотел помочь мне, но опасался задеть мое самолюбие. Скоро я почувствовал результат доброты Чайковского. Мое имя становилось известным…»
«Чайковский был в то время уже знаменит, признан во всем мире и почитаем всеми, но слава не испортила его, — подчеркивал Сергей Васильевич. — Из всех людей и артистов, с которыми мне довелось встречаться, Чайковский был самым обаятельным. Его душевная тонкость неповторима. Он был скромен, как все действительно великие люди, и прост, как очень немногие. Из всех, кого я знал, только Чехов походил на него».