Чаки малыш

– Я? – Чаки даже всхлипнул от возмущения. – Братишка, да за двадцать лет я мог подставить тебя бессчетное количество раз. Я это сделал? Если хочешь знать, я твой ангел-хранитель… да-да, не лыбься. Ты думаешь, у людей никогда не было вопросов касательно нашего с тобой сходства, знаменитый ты наш? И кто тех людей заткнул?

То-то…

– Ты не обо мне заботился, – холодно обронил Чаковцев, – а о себе.

– Я заботился о нас обоих. И вообще, не грех будет напомнить, что мы с тобой… э…

в некотором роде одно и то же. Признай – я мог просто свалить по-тихому и всех дохлых собак навесить на тебя…

– Ладно, – согласился Чаковцев, – допустим, я отдал должное твоему альтруизму.

Ты меня предупредил – спасибо тебе за это, спасибо и до свиданья.

Он сделал нервное движение, собираясь встать. Чаки схватил его за рукав.

– Боюсь, ты не понял. Ты думаешь, как-нибудь образуется, ты думаешь, как-нибудь разрулишь, – он покачал головой, – жаль тебя огорчать, но не выйдет. Тебя засадят, Гена, и это в лучшем случае.

– Что ты предлагаешь? – устало спросил Чаковцев. – Я весь внимание.

Чаки повторил свой давешний фокус с трубкой – красиво затянулся, выдохнул толчками, потом наклонился к нему, поблескивая глазами через дым,– сама воплощенная искренность – и сказал:

– Партнерство, Ганнибал. Ты и я – вместе.

Чаковцев открыл рот, потом закрыл. Больше всего на свете хотелось ему сейчас проснуться.

– У меня своя жизнь, – выдавил он из себя наконец, – планы.

Чаки скривился.

– Гена, у тебя конура на голимой окраине, и за душой ни шиша, уж прости за прямоту.

Ты это называешь жизнью?

– А ты, кажется, собрался в бега. Чем твоя жизнь лучше? – парировал Чаковцев, почти беззлобно.

Чаки поднял руки – “сдаюсь, брат”, потом снова заговорил, уже без напускного в голосе:

– Ген, только представь: ты и я. Мы ведь ближе сиамских близнецов. Двуликий Янус, Ген, вот мы кто. Да мы на пару горы свернем, если захотим…

Чаковцев молчал. Залечь на дно, чтобы потом вынырнуть посреди изумрудной лагуны, выбрести босыми пятками на белый песок, чистый, как душа младенца, начать всё сначала – новую безгрешную жизнь под пальмами, под Южным Крестом; бывает ли что-нибудь слаще? Чаковцев молчал. Одна маленькая деталь не давала ему покоя – Чаки заикался, совсем чуть-чуть, почти незаметно. Чаковцев знал за собой эту предательскую слабость, и не он один: “Не лги мне, – говорила, бывало, его вторая жена, – я не глухая, ты всегда заикаешься, когда врёшь”. “Я действительно очень ему нужен, – думал Чаковцев, – вот только зачем?”

Через четверть часа они вышли из кабинета: сначала Чаки, довольный с виду, мурлыча под нос, за ним Чаковцев – тише и мрачнее обычного. Лев, задремавший было перед телевизором, при их появлении встрепенулся, повернул заспанную голову.

– Лёва, – поманил его Чаки, – отойдем на минутку, пошепчемся.

Чаковцев плюхнулся на освободившееся место, в теплую диванную вмятину, уткнулся пустым взглядом в экран. Детали разговора – обрывки фраз и картинки – немедленно запрыгали у него в голове, выстроились в причудливый дёрганый клип.

– Что смотрим? – спросил его Чаки, вернувшийся с кухни.

– Кино какое-то, не разобрал.

– Ты выглядишь растерянным. Остались вопросы?

– Только один: что дальше?

– Дальше? Зависит от твоего решения… – Чаки подтащил стул, уселся напротив, спиной к телевизору, потом повторил:

– Зависит от тебя. Если ты в игре, обсудим детали, если нет – разбежимся, и да помогут нам боги, каждому свой.

Он наклонился к Чаковцеву и прошептал:

– Гена, не спорь с натурой, ты ведь сделан из того же теста, замешан на тех же дрожжах, ты ни разу не травоядный, Гена, ты не дичь.

Хлопнув Чаковцева по плечу, он поднялся.

– Я тут отъеду – по мутным злодейским делам. Лёва за тобой присмотрит. Подумай пока.

И уже от двери:

– Ты знаешь правильное решение, Ганнибал, просто прими его.

Чаковцев не ответил.

“Я был смещен,

Теперь раздвоен.

Я был смущен,

Теперь спокоен.

Когда-нибудь,

И даже скоро,

Простая суть

Предстанет взору,

Простая суть

Вещей нехитрых.

Закончен путь.

Финал и титры”.

Он вышел на веранду и с наслаждением, с хрустом потянулся. Уже стемнело, с озера, почти невидного в густых сумерках, веяло сыростью и еще чем-то, не имеющим названия, чем всегда тянет от большой холодной воды. Чаковцев вдохнул поглубже, ему хотелось наполниться этим безымянным доверху, до предела – и точно, сразу сделалось хорошо, сделалось легко и тревожно, как случалось прежде только в ранней юности, когда будущая жизнь была вроде этого озера, невидимой, и он придумывал её впрок – по холодку, по случайным брызгам, по запахам.

– Блин, ненавижу зиму, – сказал Лев с отвращением. Он вышел на веранду вслед за Чаковцевым и стоял теперь рядом, дрожал и ёжился в своей футболке.

– А я, получается, озера так и не увидел, – констатировал Чаковцев с удивленной грустью.

Лев проворчал, шмыгая носом:

– Озеро как озеро, сейчас ледяное, вот летом здесь неплохо. В дом не хотите?

Чаковцев посмотрел насмешливо: