Чаки малыш

Чаковцев обвёл взглядом дом, давая понять: как же, представляю. Другой протестующе зацокал языком:

– И это тоже, Ганнибал, но я имел в виду исключительно словарный запас. Да ты не отвлекайся.

– Хорошо, – согласился Чаковцев, – продолжим. Я исхожу из того, что точка… как бы её назвать… точка разделения находилась здесь, в Энске, на том самом концерте, в момент взрыва.

Он посмотрел вопросительно на своего визави.

– Согласен, – отозвался тот, – Савельев называл её “бифуркация”. Именно в этот момент ты и появился.

– Секундочку, – возмутился Чаковцев, – секундочку. Ты хотел сказать, именно в этот момент появился ТЫ.

– Я понял, – тот, другой, встал и, засунув руки в карманы, принялся вышагивать кругами по комнате. – Я понял. Ты хочешь сказать, что настоящий Чаковцев это, конечно, ты, а я – неизвестно кто, самозванец и подделка.

– Это очевидно, – сказал Чаковцев.

Чаковцев-2 остановился напротив и посмотрел на него сверху вниз, не вынимая рук из карманов.

– Очевидно для тебя, Ганнибал, но не для меня. Мой мир не прерывался ни на мгновение, ни на кратчайший миг – с самого первого воспоминания и до этой вот секунды. Как и твой, я полагаю?

– Как и мой, – прошептал Чаковцев. – Лопухи в бабушкином палисаднике…

– Огромные, как деревья, как зеленые купола. И там копошились эти, оранжевые с черным…

– Солдатики.

– Да.

Чаковцев посмотрел на него: его рассеянный взгляд блуждал в их общем детстве, а может, где-то ещё, в местах и времени, доступных ему одному, кто знает.

– Как ты провел эти двадцать лет, Гена?

– Ты обещал мне напрячь фантазию, помнишь?

– Помню. Наши дорожки разошлись тогда, я свалился, потом Боб выволок меня со сцены и затолкал в автобус. Мы уехали, вернулись в Москву. Если вкратце, я продолжил выступать, сочинял понемногу, женился и разводился. Я, Гена, был популярен одно время…

– Я знаю.

– А ты, судя по всему, остался здесь.

– Да.

– И ты многого добился в этой… в этой части мира. У тебя здесь деньги и влияние.

И ты, конечно, не всегда действовал парламентскими методами, чтобы достичь своего положения. Вот Лев, скажем, он называет тебя “хозяин”, и ещё я видел реакцию зала – они, безусловно, приняли меня за тебя, в этом весь фокус. Ты, Ген, Чаки убийца – я так думаю.

Двойник Чаковцева усмехнулся:

– Ты заметил. Я велел не закрашивать ту надпись – пиар, знаешь ли.

– Понимаю, – кивнул Чаковцев, – насчет пиара. Другого не пойму.

– Чего?

Чаковцев помедлил, осторожно подбирая слова:

– Это я про себя, Гена, про себя. Если всё правда, то, выходит, живёт во мне вот это вот всё.

Он вдруг осёкся от его быстрого взгляда – словно кипятком брызнуло.

– Вот это всё? Ганнибал, хватит вилять, противно слушать. Не строй из себя сраного интеллигента, хотя бы передо мной.

– Ладно, – обозлился в ответ Чаковцев, – ты у нас, типа, крутой мужик со словарным запасом и хочешь конкретики? Будет тебе. Жестокость, Гена, извращенная жестокость – вот что живет во мне. Страшно представить, что именно нужно было сделать, чтобы запугать целый город.

– Ты удивишься – не так уж много. Жестокость сама по себе малоэффективна, Ганнибал, но если чуть-чуть приправить её фантазией, о, это совсем другое дело. Люди, Ганнибал, обычно видят в тебе не того, кем ты являешься на самом деле, а того, кем они тебя считают. У меня в Энске репутация психопата, и поверь, совсем не многие рискнут проверить её подлинность.

– Но если кто-нибудь найдется, смельчак или дурак, что тогда?

– Ты ведь знаешь ответ, зачем спрашиваешь? Репутацию нельзя подвергать сомнению, от этого она становится сомнительной.

– И ради чего, Чаки?

– Вот видишь, я уже не Гена для тебя, а Чаки – всего несколько слов и понадобилось. Не сила, Ганнибал, и даже не угроза, а лишь намёк, фантомный образ, и ты, даже ты всерьез обсуждаешь мои злодейские мотивы.

– И всё же, ради чего?

Он пожал плечами:

– Прости, Ганнибал, это дурацкий вопрос. Ради чего ты сочиняешь свои песни? Вначале, помнится, ты до смерти хотел трахнуть Риточку из параллельного, Риточка тебя, прыщавого, конечно, продинамила, зато получилась первая баллада. Потом ты самоутверждался, потом соревновался, потом конкурировал, потом просто выживал.

И где-то по пути, незаметно, это сделалось сильнее тебя, это просто стало твоей жизнью. Твои дурацкие песни и есть твоя жизнь, Ганнибал, а этот богом забытый город – моя.

Твои песни – мой город. Просто.

– Просто, – повторил Чаковцев, мысленно меняясь с ним местами.

– Годы, Ганнибал, годы и обстоятельства сделают из ангела чёрта и наоборот, – он засмеялся, – впрочем, в последнем я не уверен. Как-нибудь расскажу тебе свою историю – в мелких и красочных деталях. А пока…

Он достал телефон и набрал номер, поглядывая на Чаковцева с очевидной иронией.

– Алё, Лёва? Мы тут с голоду помираем. Ай, молоток, – он прикрыл трубку рукой и подмигнул Чаковцеву, шепнул “уже близко”. – А как там друзья Геннадия Сергеевича?

Согласились, говоришь? И девушка-красавица? Дважды молоток, Лёва, давай, ждём.

– Что такое? – спросил Чаковцев. – На что они там согласились?