Чардаш смерти

Итак, тыловые крысы пожалели партизан, и мне пришлось всё делать самому. Преодолевая ужасную боль, я взял в руки автомат.

Я прекратил огонь, когда в рожке кончились патроны. Вместе с ними как-то сама собой из моей руки выскочила и боль. О, как же возрадовался я тогда! В контору к ироничному швабу я явился сам не свой от радости. Но слухи о моём геройстве опередили меня. Так я застал господина обер-лейтенанта слегка напуганным. Разумеется, он пожелал поскорее избавиться от меня. Я веселился, наблюдая, как он трясущейся рукой подписывает мне пропуск в противоположном тылу направлении.

– Прошу не задерживаться. Прошу поторопиться. Вы вполне пригодны к строевой службе. А с фронта приходят вести о больших потерях, – так приговаривал он, тряся серыми усами.

Ха! Ироничный шваб меня боялся. Забавно!

Мне удалось найти место в эшелоне, следующем к Воронежскому фронту. И вот я снова с вами.

Эй, Подлесных! Зачем ты взял карабин? Тебя испугал мой рассказ или ты решил пристрелить ценного пленника? Думаешь, рана слишком тяжела? Думаешь, не потянешь троих? Ха! Я помогу тебе. Не сомневайся. Ты, как никто другой, достоин самых высоких наград.

* * *

Увлечённый собой, Ярый Мадьяр и думать позабыл об Октябрине. Похоже, он был не только глуховат, но и отчасти слеп. Ореховые его глаза подёрнулись поволокой экстаза. А ведь он говорил о её матери и братьях! Октябрина крепилась. Плакать было нельзя. Горевать пока невозможно. Она оплачет мать и братьев. Она вымолит у Бога спасения для их отважных душ. А пока надо спасать Ромку. Она ещё раз обработала его раны остатками самогона. Она пыталась контролировать состояние отца. Красный профессор неподвижно лежал на скамье. Руки его покоились на груди. Глаза были прикрыты. Она видела, как ворочаются под веками глазные яблоки. Губы отца почернели. Раненую ногу он пристроил к стене. Здоровая его нога время от времени подёргивалась. Во время всей долгой речи мадьяра он ни разу не провалился в забытьё. Наоборот! Сейчас Октябрина чувствовала отца как никогда: боль, ярость, решимость к действию и невозможность действовать терзали его. Только нехороший душок от раненой ноги становился всё слышнее.

А Ромка злился. Во-первых, ему не нравилось, что Октябрина непрестанно молится. Поначалу он только шипел на неё, а потом даже пару раз обозвал предательницей. Обозвал! Ромкин голос сейчас больше походила на шипение змеи, чем на человеческую речь, но всё же он мог говорить.

– Мы справимся… справимся… – бормотала Октябрина, натягивая на него штаны. – Да что же ты стыдишься? Оставь! С тебя едва кожу не содрали, а ты стыдишься наготы!

– Так как, ты говоришь, звали твоих братьев? – требовательно спросил Колдун.

– Иван, Владимир и Матвей, – ответил за неё Ромка. – Иван пропал без вести. Вовка и Матвей воюют в Воронеже.

– Матвей? – голос Колдуна дрогнул.

– Серафима настояла, – прошептал Красный профессор. – Ты испортил мою жену. Каждый из троих моих сыновей хоть малость, но похож на тебя. А Вовка совсем ты… Он родился больным. Врождённый подвывих правого бедра… Но он-то больше других похож!

– Я уж стал позабывать, какое личико у неё, – вздохнул Колдун. – Думал, увижу – не признаю. Но вот увидел и признал сразу…

Октябрина поёжилась. Холодный взгляд колдуна снова приклеился к ней. Ромка был уже совсем одет, когда она решилась ещё раз посмотреть на отца. Лицо Красного профессора было напряжено. Весь мир, включая его самого, приуготовился к гибели. Но перед тем, как низринется в никуда этот заснеженный ад, должен погибнуть последний, самый ненавидимый из врагов – Ярый Мадьяр. Красный профессор взмок, пытаясь оторвать ослабевшее тело от скамьи. Ладони его с хрустом сжимались и разжимались. Но он слишком ослабел и ровным счётом ничего не мог уже предпринять. Красный профессор мог только говорить.

* * *