Война – грязное дело. В этом отношении империалистическая была ничуть не лучше нынешней. Тот же гной и вши, голодуха и постоянный страх. Летом девятьсот пятнадцатого года насмерть бодались с германцем в Белорусии. К зиме линия фронта успела затвердеть, и мы засели в окопах. До того времени я лишь рыл могилы для товарищей да зализывал собственные раны. Но поздней осенью девятьсот пятнадцатого я узнал что такое настоящий голод. Православные хоругви, трепетавшие над нашими головами во время похода в Восточную Пруссию, погорели. Теперь наши задницы жарил медленно тлеющий огонь бунта. Гы-ы-ы! Настоящей кровавой резни. В девятьсот пятнадцатом, осенью и по зиме я уж хаживал в разведку. Тогда, как и сейчас, германцы подходили к укреплению своих позиций весьма основательно. Они отрывали несколько линий окопов. Во многих окопах устраивались трапециевидные бойницы для минометов и пулеметов. В тридцати шагах позади окопов делались землянки. За землянками, через сотню шагов возводилась вторая линия окопов. Первая линия прикрывалась проволочными заграждениями в одну, а местами – в две полосы, прикрытые спереди и сзади рогатками. Лощины и рвы заваливали срубленными деревьями. До полутора вёрст в глубину – вот какая оборона. Я приводил пленных. Ловил диверсантов. Так же, как сейчас. Гы-ы-ы! Так знание deutsche Sprache помогло мне приобрести второго Георгия. Да-с. Перед тобой, Ярый Мадьяр, дважды георгиевский кавалер! Не чета эсерам и даже кадетам!
В марте девятьсот шестнадцатого был отдан приказ ломать германскую оборону на Нарочи. Мы ходили в лобовые атаки по колено в талой воде. Бросались на колючую проволоку. Я долго продержался, потому что до того не раз пролезал на германскую сторону как разведчик и всякий раз благополучно возвращался. Но что толку? Прорвать немецкий фронт так и не удалось, но пленных взяли уйму. Тысячи пленных. Да куда с ними, когда самим жрать нечего? Мы делились последним. Ей богу! Много забрали и трофеев – винтовки, пулемёты, но по итогу воевания земли больше отдали, чем захватили. С нашей стороны счёт убитым вёлся на тысячи: многие вмерзли в лёд, многие повисли на германских проволочных заграждениях, многие пропали без вести. Я пропал без вести. Гы-ы-ы! Что, смеёшься, Ярый Мадьяр? Да, меня контузило. Шепелявая и рябая крестьянка оттащила меня в свою избу. Там и зимовал. Там меня накрыло тифом. Зимы на Белой Руси не слабее, чем здесь. Разница в лесах. Леса там гуще и обширней. Если войдёшь – не факт, что вернёшься. А в остальном – такое же буйство нищеты, а с приходом войны – и разрухи. Вся деревня та – кучи головешек, почернелые трубы и погост. Уцелело, как в этой вот Девице, только несколько домов. В том числе и дом моей рябой Настёны. Там промаялся до новой зимы. По сей день поминаю Настю. Некрасивая она была до полной оторопи, да не молодая, да многодетная. Рыжая, как демон потусторонний. Вся в конопушках. А и я не лучше. После тифа да контузии тощий, злой, в тоске. В этой-то тоске мы с ней перехоронили всех её ребят, одного за другим. А последнего она родила как раз перед тем, как самой умереть. Да, я с ней любился. Признаю, бес попутал. До сих нахожусь без понятия – мой ли мальчонка родился или от невинноубиенного мужа она понесла ещё до моего прихода. Таким вот боком солдатский блуд мне вышел: младенец вопит, мать на погосте, хозяин избы Бог весть где. Из столиц тревожные слухи сочатся о голодных бунтах и низвержении помазанника. По сей день считаю я, Ярый Мадьяр, что любые невзгоды лучше на родине переносить. Где родился – там и пригодился. Я решил рвануть до дома, где надеялся ещё пригодиться.
Так совершилось моё второе странствие по Руси. Я двинулся от Нарочи в мае, по самой пылище. Прошёл Витебск, Смоленск, Брянск и Орёл. По железке, на крышах товарных вагонов, на телегах. В эсеровких цидульках, которые мешками поставляли на фронт уклонившиеся от войны хитрецы, говорилось, что Россию постиг транспортный гм… коллапс. До сих пор толком не понимаю значения этого слова. Что-то бесовское есть в нём, а? Ты как думаешь, Ярый Мадьяр? Ну, вот и я так же. Однако, едва отъехав от Нарочи, я понял, что в листовках чистую правду писали. Поезда неделями простаивали на станциях. Чем больше город – тем труднее добыть пропитание. Если чего и было вдоволь – так это оружия. Вооруженные люди повсюду. Кто командир? Какой части нижние чины? Куда следуют и по чьему приказанию? Ни на какие вопросы не дают ответов, а сразу бьют прикладом под вздох или по зубам, и это в лучшем случае. Да только я с ними не связывался – разве сам-то не таков? Поэтому большую часть пути проделал пешком, маршируя от одно деревни до другой. Много чего повидал. Немытая Россия в смуте и кровавых бунтах копошилась по обочинам дорог. Минуя разорённые дворянские гнёзда, я молился о благополучии Павловки, усердно надеясь, что старик Волконский и его Молочный домик уцелели.