Чары. Избранная проза

Бабушка бросилась к нему, но вместо того чтобы ссадить меня с дедушкиных рук и самой обнять дедушку, почему-то обняла нас вместе и положила голову мне на плечо, хотя этот жест предназначался явно дедушке.

— Как же ты там… как же тебе было… трудно…

Дедушка досадливо затряс головой, сердясь на себя за слабость, с брезгливой гримасой смахнул некстати навернувшуюся слезу и тоже положил голову мне на плечо, отвечая на робкий жест бабушки.

— Ничего, ничего… это так… не будем об этом…

Тут я самостоятельно сполз с дедушкиных рук, шумно вздохнул и опустил голову, в глубине души надеясь, что мое жертвенное намерение устраниться будет замечено и на меня снова обратят внимание. Но дедушка и бабушка смотрели друг на друга, меня, же они словно и не хотели замечать. Тогда я решил воспользоваться моментом, чтобы попытаться открыть фанерный чемодан, стоявший у ног дедушки и давно уже вызывавший мое любопытство: а что там? Я с подчеркнуто безучастным видом склонился над чемоданом, одной рукой держа его за обмотанную проволокой ручку, а другой, поднимая никелированные замки. И тут чемодан сам собой открылся, я не успел придержать крышку, и все содержимое — буханка черного хлеба, кусок хозяйственного мыла, жестяная банка с чаем — с грохотом вывалились на пол.

От страха («Что я наделал!») я втянул голову в плечи, ожидая, что сейчас последует грозный окрик, шлепок или подзатыльник.

Но каково же было мое удивление, когда меня опять не заметили! Не увидели, не услышали, не обратили никакого внимания, словно меня вовсе и не существовало. Я тут, знаете ли, усердствую, взламываю чужие чемоданы, устраиваю невообразимый шум и грохот, а они… Я с обидой и недоумением поднял голову, чтобы уяснить для себя, а чем же, собственно, они заняты, мои бабушка и дедушка. И вдруг я невольно поймал ее взгляд — тихий, кроткий и даже несколько нездешний, пребывавший в ином пространстве и времени и не соприкасавшийся с нашей комнатой, диваном, резным буфетом и абажуром.

Взгляд-зависание… Взгляд-свечение…

И в этом взгляде — впервые за мои пять лет — меня коснулся новый отсвет жизни. Да, да, я могу поручиться, что это был не тот отсвет, который я угадывал в каменной стене соседнего дома, а совершенно новый, еще не осознанный мною. Разумеется, тогда я не знал, какой это отсвет, и не сумел, бы подобрать для него название — и лишь теперь я понимаю, что это был отсвет евангелический, всегда тайно сопутствующий жизни. Тайно, незримо, неопознанно, и вот я впервые распознал, и с этих пор в моем сознании суровое вещество жизни приобрело смягчающую евангелическую окраску.

Приобрело во многом благодаря бабушке, которая тоже не сразу — не в первую минуту — узнала дедушку. Но зато вторая минута вернула ей чувство того, как он дорог и близок, как он любим ею. И бабушка словно очнулась после долгого сна, с опозданием вздрогнула от грохота жестяной банки, выпавшей из фанерного чемодана, перекрестилась, всплеснула руками, воскликнула: «Ну, что за мальчишка! Наказание!» — наградила меня заслуженным подзатыльником и нагнулась, чтобы поднять и банку, и мыло, и буханку хлеба. Но дедушка опередил ее, и тогда бабушка снова выпрямилась, с улыбкой посмотрела на него сверху, и я вновь поймал этот взгляд, завороживший меня настолько, что я даже не заплакал от полученного подзатыльника, а внезапно замолк, запнулся, проглотил свой капризный плач, словно он мог ненароком спугнуть и взгляд, и улыбку бабушки.

Глава шестая ТАИНСТВЕННОЕ КАСАНИЕ

Свои последние годы бабушка и дедушка прожили в некоей тихой, отрешенной задумчивости, зачарованности, под стать его имени и ее отчеству — Тихон Арсеньевич и Ариадна Тихоновна (я ее звал Бабупочкой). Они редко выходили на кухню, только по крайней надобности, да и то тогда, когда там никого не было: юркнут и обратно. Они старались незаметно проскользнуть по коридору, словно им грозила неприятная встреча с Колидором Николаевичем, который поджидал их, любезно осклабившись и потирая от предвкушаемого удовольствия руки. А уж выйти во двор и посидеть на лавочке с соседями — упаси боже, упаси боже! Для них это было просто немыслимо! И вот что еще надо отметить (об этом у меня есть запись в книжке): они не читали газет и не слушали радио — в отличие от всех. Зато, как немногие в те годы, ходили в церковь — в тот самый Храм апостола Филиппа Предтечи рядом с Арбатской площадью, где меня и крестили. Крестили сразу после рождения, но крестик я не носил: его завернули и спрятали. И в церковь больше не водили, не приучали, поскольку и сами не приучены были — родители-то, мать и отец. А вот дедушка и бабушка в последние годы зачастили, стали наведываться, и об этом тоже пошел слушок: набожные, гляди-ка!

Словом, каждый из них заслуживал прозвища, справедливо распространяющегося на самых чудаковатых и экзотичных обитателей коммунальной квартиры: человек закутка.