Чары. Избранная проза

Я и сам принадлежу к таким людям и хорошо знаю, что они есть в любой уважающей себя коммуналке. И трущобно-сарайной, похожей на тюрьму или казарму, и пристроечно-дачной, напоминающей голубятню, и чердачной, и подвальной — любой.

Живут они часто в одинокой мансарде с выходящими на горбатую крышу окнами, которые вечно покрыты печной сажей от нещадно дымящих труб. От стен мансарды отстают обои, наклеенные на пожелтевшие газеты времен крепостного права, провисает паутина в углах, и на потолке лиловеют сырые подтеки — такие же, как у меня над конторкой. И всегда они поливают из банки чахлый цветок, кормят бездомную кошку, носят войлочные ботинки и пропахшее нафталином пальто с облезлым, выеденным молью воротником.

Вот и бабушка с дедушкой тоже прятались в своем закутке и тоже кормили бездомную кошку, поливали цветок и носили войлочные ботинки — такие же, как у меня. Хотя теософский кружок, который посещал дедушка, давно распался, и квартира за таинственной Дверью, некогда принадлежавшая овдовевшей сестре балерины Большого театра, была заселена совсем другими людьми, дедушка по-прежнему увлекался мистикой, целыми днями рылся в книжных шкафах и пользовался репутацией колдуна и чернокнижника (набожные-то они все колдуны!).

Надо сказать, что и в характере бабушки появилась черта весьма странная и даже идиотическая, если употреблять это слово в том значении, в каком употреблял его уже упоминавшийся нами классик экзистенциального метода. Подобная идиотичность, собственно, и позволяет разгадать в несчастном князе, наделенном каллиграфическим почерком, падучей болезнью и смешной мышиной фамилией, человека закутка, а в обтрепанном пальто и войлочных ботинках, которые я ношу, усмотреть навязчивое сходство с гардеробом юродивого.

Иными словами, идиотичность тоже оказывается категорией существования, а именно в таких категориях и следует рассматривать любые странные черты.

Любые — включая и ту, которая обозначилась в характере бабушки. Хотя бабушка редко болела и почти не обращалась к врачам, я хорошо помню, что она очень любила прилечь. Точно так же, как дедушка целыми днями читал мистические книги, она целыми днями лежала, и вовсе не в какой-то тоске, отчаянии, меланхолической задумчивости, а просто так — калачиком свернувшись на диване, уткнув колени в плюшевый коврик, висевший на стене, укрывшись вязаной шалью и подложив под щеку сложенные ладони. Причем она даже не отдыхала, как отдыхают после трудной работы, а именно лежала, безразлично разглядывая завитки обоев, тень от оконной рамы на занавеске и трещины в потолке.

Сейчас мне уже доступен экзистенциальный смысл ее лежания, но тогда я упорно не мог понять, почему я хнычу, плаксиво вытягиваю губы и тяну бабушку за рукав, упрашивая ее погулять со мной во дворе, она же в ответ улыбается, гладит меня по голове и наотрез отказывается встать с дивана.

— Ну, пойдем! Ну, пойдем! Пожалуйста! — продолжаю я хныкать и дергать ее за рукав, исподволь внушая, что согласие — единственный способ избавиться от моего капризного, настырного, невыносимого для ушей плача.

А она все равно отказывается, как будто необходимость вставать и одеваться досаждает ей гораздо больше, чем подергивания за рукав и плаксивые просьбы.

— Попроси лучше маму.

— Я хочу с тобой.

— Со мной ты гулял вчера.

— Я хочу сегодня.

— Сегодня я не могу. Не упрашивай.

— Почему? Почему не можешь?

— Сегодня плохая погода.

— А ты сама говорила, что в плохую тоже надо гулять. Только получше одеться.

— Нет, сегодня я не пойду.

— Почему не пойдешь?

— Я тебе уже сказала.

Разговор наш явно заходил в тупик, но мне так и не удавалось уяснить, почему бабушка так упорно отказывается встать с дивана. Продолжая недоумевать по этому поводу, я уже во взрослом возрасте столкнулся со следующим недоумением и долгое время не мог связать странную склонность бабушки к лежанию на диване с тем, что в молодости она, по рассказам близких, была писаная красавица, франтиха, ветреница и непоседа. Тогда она носила открытые платья с бантом на груди, модные шляпки, отороченные мехом ботинки на застежках, закрывала лицо вуалью, обожала поклонников, комплименты, балы, маскарады, и дома ее было не удержать. Ах, на нее решительно все оглядывались, когда они с дедушкой проезжали в коляске по главной улице Орла, где они когда-то жили! Да, стук копыт по булыжнику, широкая спина краснолицего извозчика, угрюмо потряхивающего вожжами, статный красавец дедушка, молодецки распушивший усы, и закрытое вуалькой раскрасневшееся лицо бабушки, притворно равнодушной к тому, что ее считают первой красавицей города и законодательницей городской моды…