Час кроткой воды

Мама тогда сильно приуныла – ведь ее ребенку судьба не отмерила удачи. Собака успокаивал ее – дескать, он и без везения обойдется. Он даже был рад этому – потому что ненавидел дармовщину.

А потом предсказание забылось. Не до того было Шану, чтобы помнить. Нужно было искать приработка, хорошо служить стражником, сдавать экзамен на сыщика, ловить преступников, выплачивать за дом… недосуг ему ворошить в памяти давние слова.

А сейчас он вспомнил все – даже запах своих срезанных волос, сгорающих на специальной жаровне после гадания.

Вспомнил – потому что все сбылось в точности.

А значит, сказанное ему сегодня тоже сбудется в точности.

И потому Храмовая Собака не мог не испытывать тревоги – совсем такой же, как и в прошлый раз. Хотя на давешнего Видящего Чистое Зеркало не походил ничуть.

Наверняка прозвание свое он получил за мастерство и талант – который, как зеркало, отражает будущее. Но Шану думалось иначе. Выражение блестящих, словно зеркало, черных глаз гадателя поражало редкостной душевной чистотой.

Чистотой – но отнюдь не наивностью.

О какой наивности речь, если человек изо дня в день соприкасается с людскими судьбами! Сколько обличий будущего он уже успел повидать в свои совсем еще юные годы?

А Чистое Зеркало был юным. Даже моложе Воробья. А выглядит старше. Тье рядом с ним показался бы мальчишкой. Умным и проницательным не по годам – но как ни крути, а вся его повадка мальчишеская. Ему еще только предстояло повзрослеть. А юный гадатель оставил порог зрелости далеко позади.

Напротив Шана сидел тихий юноша с тонкими чертами лица, осунувшийся после тяжелой болезни – а Шан каменел, потому что понимал: это обманка. Это всего-навсего тело.

– Вам, наверное, понадобятся мои волосы? – наконец нарушил молчание Храмовая Собака и сам потянулся за ножницами, лежащими возле жаровни.

– Нет, – покачал головой Чистое Зеркало. – Здесь и сейчас для вас – нет.

Он пододвинул к Шану тушечницу и кисть.

На стол лег лист бумаги.

– Да… так будет правильно. Напишите мне пару строк. Любых. Что угодно. Что вам первым в голову придет.

Легко сказать – что придет в голову! А если ничего? Шан был напряжен, словно на экзамене, когда волнение смывает из памяти все знания, и пустота в голове может поспорить с пустотой белого листа бумаги. Шан тогда едва справился. Ему еще и крупно не повезло. Экзаменуемый должен показать не только грамотность и знания, а еще и какой-нибудь литературный навык – во всякий раз другой. А какой именно, до начала испытаний неизвестно – чтобы нельзя было смухлевать, приготовив ответ заранее. И надо же случиться, чтобы в год, когда Храмовая Собака сдавал экзамен, кандидатам выпало сочинить парные строки!

Поэзию Шан любил и в стихах разбирался. Но сочинять самому… такого таланта боги и духи ему не отсыпали. Он не просто не умел слагать стихи – под это дарование в его душе и разуме не было места, и даже полочку под него прибить было некуда. Все остальные задания Шан одолел за половину отпущенного срока – а над стихосложением маялся почти до удара гонга, возвещающего окончание экзамена. Кое-как он все же умудрился написать две параллельные строки:

Белый свет с небес летит,
Черный мрак в земле лежит.

Формальные требования были выполнены. Строки действительно параллельны: каждое слово второй строки противоположно по смыслу соответствующему слову первой. И рифма есть. И размер соблюден. Но вот назвать это поэзией… Шан даже и не пытался. Каких поэтических взлетов можно ожидать от человека, который и грамотен-то с позавчера? Шан не питал иллюзий по поводу своего творения. Он всего лишь мрачно надеялся, что экзаменатор поставит ему проходную оценку «удовлетворительно» – иначе Храмовой Собаке придется прийти на пересдачу через год, и одни лишь боги и духи ведают, что от него потребуют сочинить год спустя.

Экзаменатор выписал под его двустишием «хорошо» четкими изящными знаками, так непохожими на тяжелые черты, оставленные кистью Шана. Сразу видно, что управляться с нею Собака еще толком не приноровился. Написанное им до смешного напоминало булыжную мостовую, где все камни разного размера притиснуты друг к другу, образуя дорожное полотно. С тех пор Шану приходилось писать много и часто, и теперь его почерк напоминал уже мостовую, составленную из одинаковых ровно отесанных камней, уложенных в строгом порядке.

И этим почерком, тяжко выработанным в писании бесконечных отчетов и протоколов, Шан отчего-то вывел сейчас, дивясь себе: «Белый свет с небес летит, черный мрак в земле лежит».

Чистое Зеркало взял бумагу, всмотрелся в двустишие и даже провел пальцем по знакам, едва только тушь просохла.

– О чем вы хотели меня спросить? – неуловимо изменившимся голосом произнес он.

Это же надо было так опростоволоситься! Все продумали, все предусмотрели – а о чем Шан будет задавать вопросы, и мысли не возникло!

Гадатель ждал. Молчание затягивалось.

– Когда я женюсь? – внезапно брякнул Шан.

– Когда встретите зарю в полдень, – ответил гадатель.

А значит – никогда.