Час ведьмы

— Нет, — продолжала Мэри. — В этом мире не было места Христу, когда он пришел сюда, и не было места, когда он умер. Власти осудили его и распяли потому, что он требовал, чтобы несчастных, грешных, детей и женщин, — она набрала воздуха в грудь, подыскивая подходящее слово, — уважали. Уважали. Безродных, у которых, как и у него, не было ни почета, ни надежды. Мы порвали с прежним миром, приехали в эту глушь и пока показали только, что здесь мы столь же испорчены и смертны, как были за океаном. Нет такого страшного или жестокого поступка, которого не мог бы совершить мужчина. Мой муж вонзил в меня вилку, и вы все равно потребовали, чтобы я и дальше жила с ним. Вы видели, каково на самом деле наше милосердие по отношению к язычникам? Вы смотрели в учетных книгах, как и чем мы с ними торгуем? Мы подлецы. Мы…

Адамс ударил кулаком по столу и потребовал, чтобы она замолчала. Но она не послушалась. Она посмотрела прямо в глаза Эндикотту и спросила:

— Губернатор, можно мне еще минуту?

Он выглядел уставшим, его лицо превратилось в тоскливую маску при мысли о том, что ждет их впереди. Еще одно повешение. Еще одна мертвая женщина на его счету. Он свел пальцы вместе, уперся в них лбом и кивнул.

— Губернатор, вы повесили невестку вашего предшественника. Меня вы тоже намерены повесить. Хорошо. Я не могу открыть умы людей, когда они заперты наглухо. Но знайте: вы казните невинную женщину. Мой муж изводит меня, утверждая, что у меня в голове одно белое мясо. Возможно. Однако оно насквозь видит вашу гниль, ваши страхи и…

— Довольно! — взревел Адамс. — Хватит!

Толпа верещала, но Мэри услышала, что магистрат приказал констеблю взять ее, что тот и сделал, схватив ее за руки и потащив прочь от скамьи. Она повиновалась, и Адамс сказал ей и сидящим рядом магистратам:

— Разве требуются какие-либо еще доказательства, что она одержима? Разве это не очевидно? Мы только что слышали, как Дьявол говорил устами этой женщины!

Уайлдер был бледен. Мэри видела, как ее мать, всхлипывая, упала на руки отца, а у нотариуса был печальный и потерянный вид. Как и у губернатора. Он был слишком стар и слаб, чтобы остановить это безумие, хотя исходом станет еще одна смерть на его счету.

— Нужно ли нам удаляться, чтобы вынести вердикт? — спросил Адамс. — Разве здесь все не очевидно?

Губернатор закрыл глаза и покачал головой — не в знак согласия с Адамсом, а в отчаянии. Он не хотел снова обагрять руки кровью, но ей все равно суждено пролиться.

— Джон, — спросил Адамс, — что вы скажете?

Губернатор поднял голову и окинул взглядом других магистратов. Большинство их пробормотали или сказали тоном, который сами считали полным достоинства: «Виновна». Эндикотт слабым голосом промямлил, что дело чересчур сложное, чтобы сразу выносить вердикт, а Уайлдер предложил вернуть Кэтрин Штильман для повторного допроса и, может быть, вызвать также Томаса Дирфилда; так что за Мэри заступились только они двое и были в меньшинстве. Большинство не хотели больше слышать ничего по этому делу или о Мэри Дирфилд, женщине, не добившейся своего и заключившей договор с Дьяволом. В самом деле, все очень просто, достаточно взглянуть на свидетельства. Они наглядно демонстрируют, что коварный искуситель способен совратить любого — даже эту некогда добропорядочную молодую женщину, дочь двух добрых христиан.

Когда Калеб Адамс объявил, что завтра утром ее повесят, Мэри не заплакала, не упала в обморок и не стала молить о пощаде. Ей было плохо, тошно, обидно и… безразлично. Она уже приготовилась. Завтра, когда на своей Голгофе они набросят ей на шею веревку, она тоже предаст свой дух в руки Отца.

Она никому не сказала ни слова, даже родителям, когда констебль и капитан стражи повели ее через толпу насмешников к лестнице, а Дэниел Уинслоу говорил что-то о том, как он надеется, что Господь пощадит ее душу.

39

Нам не дано знать, кто спасется, а кто обречен.

Показания преподобного Джона Нортона, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1663, том I

Первым домой ушел нотариус, за ним — ее отец и мать, и она осталась в тюрьме одна. Присцилла вызывалась просидеть с ней всю ночь, и какая-то часть Мэри тоже этого хотела. Но магистраты потребовали, чтобы свою последнюю ночь на земле она провела в одиночестве. Так что она будет молиться и писать свои последние два письма.

Она не собиралась спать.

Мэри почувствовала благодарность, когда магистраты смягчились и разрешили ей оставить свечу, чтобы она видела бумагу, на которой будет выводить пером буквы. Первое письмо предназначалось Генри, второе — Перегрин. Наутро она отдаст их отцу. Мэри была уверена, что он вручит их адресатам, не вскрывая.