Часовая башня

— Я ничего не помню, — словно извиняясь перед ним, посмотрела на зятя.

Молча взял стул, и подсев к ней рядом, начал играть.

Руки Торбьорг Константиновны изображали в воздухе игру, повторяя движения Фёдора Алексеевича. Но, не касались клавиш. Не хотела портить его игру. Вспоминала играемую им пьесу.

Оторвал руки от клавиатуры. Сказал:

— Попробуйте.

Прикоснулась пальцами к клавишам. Начала играть без нот. Пальцы плохо слушались, но память возвращалась к ней.

Глава XXII. Кумир

Век набрал свою скорость. И теперь нёсся, сокрушая все пережитки минувшего на своём ходу. Но, как понимал, оставался в прошлом. Музыка хоть и приносила радость поклонникам, был не удовлетворён ею. Постоянно мучала одна и та же мысль; способен ли стать великим. Невольно приравнивал себя Сибелиуса к Бетховену современности.

Восьмая симфония, что начал писать ещё в 24-ом была заброшена. Всё чаще приходили минуты отчаяния. Хоть пока ещё и находил в себе силы бороться с ним, видел, как слаб человек. Сочинение музыки безнадёжно трудное занятие.

Безнадёжно!? Как хорошо сказано. Но, кто же это так славно сформулировал? Это не его слова. Возможно дьявол в «Докторе Фаусте». Да-да! Это оттуда. Но, как метко подмечено! Композитор, в большей степени чем писатель, художник и архитектор вынужден блуждать в придуманном и известном только ему одному мире, со своими горами, реками, ущельями и бескрайними полями. И, только от него одного зависит, как ярче передать ощущения от увиденного в музыке.

Но, этого безусловно катастрофически мало. Не в его силах заставить полюбить остальных то, что пережито им в этих «путешествиях». Он лишь жалкое подобие Бога, пытается донести до человека увиденное им. Но, вправе ли решать самостоятельно, нужно это людям, или нет? Движется в пустую лабиринтами музыкальных форм, облекая их в осмысленную его сознанием мелодию.

Но, как и к Богу, сложен и тернист путь к восприятию людьми сооружаемой им симфонии. Он простой грешник, но не лишённый тайных знаний, что могут быть приобретены каждым, только прояви мужество и упрямство в их познании. Мужество требуется, чтоб справиться с признанием, упрямство для преодоления неимоверных препятствий, разрушающих связи с миром явственным.

Безусловно масонство сильно помогло ему. Но, если бы не талант, вряд ли смог не только стать известным, но и вступить в ряды братства. Теперь же интуитивно догадывался; возможно в этом и кроется только ему одному известная тайна музыкальной приверженности к консерватизму.

Последнее время чувствовал физическое недомогание от невозможности сочетания паники и сомнения, творящихся в его душе. Не верил, что идёт правильным путём. Чувствовал себя призраком из прошлого столетия, случайно забредшим в XX-ое. Его музыка была переполнена грустью об ушедшем золотом веке. В ней чувствовалось звучание грядущей катастрофы. Знал, многие композиторы испытывали схожие с ним проблемы, не в силах воспринять сперва дуновение, а потом, вскоре уже дыхание нового мира. Он же оставался консервативен в подходе к музыке. Понимая, ничего не может с этим поделать.

Заказанное у известного архитектора, построенное имение, что было названо в честь его жены Айнола, позволяло уединиться в нём, скрывшись от внешнего мира. Интуитивно искал покоя, желая творить. Но, не мог, не умел переступить ту преграду, отделявшую от будущего, которое не хотело его брать к себе. Как и все знаковые события, начавшись ещё вчера устремлялось далеко вперёд, маня, но не увлекая своим ярким свечением.

Думал; вот только избавится от суеты, вдохнёт в себя спокойствие и тишину, и тогда сможет сделать шаг, продвинуться в завтра, которое, как видел и понимал открылось некоторым творцам. Но, как и сама архитектура его дома, пусть и лаконичная, но, всё же ещё не близкая к аскетичному минимализму, исходящая из-под его пера музыка таила в себе множество ненужных завитков и причуд. И в этом, собственно, не было ничего плохого для многих его поклонников, но, видел, понимал; не имеет права далее оставаться в этом заблуждении. Не умел, не знал, как поступить, чтоб отказаться от многого, что так мешало ему, к чему привык и не в силах отрезать от себя навеки. Ибо именно так, будто удаляя отмершую плоть мог очистить тело от плевел.

Скрывался в тишине, подолгу гуляя в лесу наполненном оленями и лосями. Но, не она могла спасти его, а шум города. Смелость нырнуть в грохот его улиц, толпы людей, вдохнуть утреннего смога, что так и не растворился за ночь. Вот то, что требовалось ему сейчас.

Все последние годы жил надеждой, Господь откроет многое, что так было необходимо ему. Характер менялся. Стал выпивать. Сначала мало, потом больше. Требовалось забвение, отказ от реальности.

Восьмая симфония, испытывавшая величайшие сложности написания, всё чаще и чаще откладывалась им в сторону. Иногда на полгода. Уверенность в своих силах исчезла.