Часовая башня

— Иди, не бойся. Это же твой дедушка. Просто он очень устал. И, собирается уехать на отдых. Подойди к нему, он хочет тебе сказать перед дорогой, — подвела сына Анастасия.

— Сядь, — посмотрел на дочь так, будто она не понимая его состояния не старается как-то помочь.

Пододвинула стул к кровати отца, посадила на него сына.

— Вот. Скоро уеду. … А ты знай, что Русский. … Это очень важно. Слушай маму, — надолго замолчал. Смотрел перед собой, будто искал там, на покрашенной в светло-салатовый цвет стене какие-то слова. Но не находя их, мучительно морщился.

— Поцелуй дедушку, — попросила Анастасия.

Встал, наклонился над испугавшим его человеком, в котором не признавал своего деда, коего так любил, что-то непоправимое произошло с его лицом. Видел в родном ему человеке ужасное, с чем никогда не сталкивался, но знал — наступает в жизни каждого. Боролся со страхом, подавляя в себе желание убежать. Но, будто догадывался; последние минуты, когда может сделать что-то важное, неумолимо проносятся сейчас перед ним. И, если не поцелует, впоследствии не простит себе не сделанного, ибо никогда уже не сможет наверстать.

— Ну же Пашенька, это твой дедушка.

Закрыл глаза. Поцеловал в лоб. И, если бы не побоялся смотреть, увидел; даже не моргнул Фёдор Алексеевич. будто спал с открытыми глазами.

Сухую, холодную кожу запомнили губы внука. Лишь коснувшись щеки, тут же, отпрянув, посмотрел на маму. Кивнула головой, на мгновение прикрыв глаза. Взглянул на дедушку уже без того страха, что ощущал только что. Слишком мокрым показался взгляд. Маленькая капелька мутной, будто сильно насыщенной солью воды, скатилась из его левого глаза на щёку.

— Дедушка, не плачь. Я приеду к тебе, когда вырасту, — посмотрел на маму, ища поддержки.

Погладив рукой по волосам, прижала к себе.

На душе было легко. Раны не болели. Почувствовал в себе некую лёгкость, ощущаемую в детстве. Казалось; встанет и сможет убежать из этой, выглядевшей сегодня такой светлой палаты. Но не пытался, где-то в глубине души, отдалённо ощущая — это лишь воспоминания. На самом деле последний день, подаренный ему Богом. Тот, в котором должно произойти самое важное из всей прожитой жизни.

Уже происходило.

Видел; его внук выздоравливает. Он же уходит в вечность. Словно эпоха, давно закончившаяся, но всё ещё своими отзвуками отражающаяся в новом мире, в коем был неким долго затихающим её звуком. Россия возвращалась за его душой. Теперь не нужен был ей живым. Забирала в свою землю, что вновь готовилась стать русской.

Последние годы жил спокойно. Не работал. Денег на жизнь хватало. Но находясь в некоем шоке от случившегося, так и не смог найти себя в новом мире, смирившись с ним, отдался в его руки. Видел; не нужен ему, как некий атавизм, который не удаляют лишь по причине того, что и в нём присутствует общая с остальным телом кровеносная система.

Сегодня, уже наверняка зная — это его последний день, понимал; именно с него и начнётся всё самое лучшее, что было уготовано ему свыше. Вспомнил Достоевского. Любил этого писателя. Как-то давно выявил для себя; в его произведениях, помощь всегда приходит после. Когда человеку уже и не нужны деньги, справляется с ситуацией самостоятельно. Перерождается, или же уходит в иной мир. И, только тогда вдруг всё его окружение будто прозревает, начиная помогать. Более того, откуда-то появляются многочисленные наследства. В отличие от персонажей его романов, в деньгах не нуждался, но был лишён многого, что мог иметь вдали от России. И теперь видел некое прозрение в своей дочери, наследством же считал внука.

Может действительно для того, чтоб добиться чего-то нужно достичь самого дна? Достичь!? Нет. Не соглашался сам с собой. Что же тогда является причиной такого опоздания, или невидения Господом страданий? Может это не страдания, а путь перерождения? Те же, кому всё достаётся по молитве, на следующий день, не готовы к перерождению. Живут земной жизнью. И не обучаемы. Только лишь тем, кто способен услышать, открывается многое. И для того, чтоб проявился настоящий слух, а иногда и зрение, следует даже отдать свою жизнь.

— Если чего-то не замечать, рано или поздно приходит в твой дом. Но, когда знал заранее, не так страшно, — еле слышно произнёс Фёдор Алексеевич.

Шли домой молча. Первым заговорил сын.

— Он скоро умрёт?

— Да.

— Мы останемся в Кякисалми?

— Нет. Вернёмся в Выборг.

Уложив сына долго не могла уснуть, ворочаясь в постели. Наконец встала. Накинула шаль. Вошла в гостиную. Зажгла лампу, Села за стол.

Вот он. Этот старый, потёртый саквояж. В нём дедушкина рукопись и…

Встала.

Подошла к нему. Открыла. Где-то на самом дне отливала донной Ладожской влагой старая коряга. Склепной сыростью повеяло от неё. Но, блеснув в свете керосиновой лампы теперь уже отдавал холодом воронёного металла ствол. Тонкий, не очень длинный, с мелкими выщерблинами и большой мушкой. Теперь только поняла, вовсе и не к чему таковая на данном виде оружия.

Дотронулась до него.