Часть их боли

Они уже час под звуковым щитом подробно обсуждали суд, произошедший несколько десятилетий назад. Еще ни с кем веномансеру не удавалось так спокойно поговорить по душам – даже с графиней Лилле Адан, – поэтому с каждым днем он рассказывал все больше, извлекая из памяти подробности.

Юлиан кивнул, попивая из своей пиалы теплую кровь.

– Да.

– Вот, значит, как… Тяжело, должно быть, далось ему такое извинение. Для всякого сильного мужа ошибка есть признак слабости, в которой они крайне редко признаются даже самим себе.

– Тогда его извинение показалось мне обманчивым. Я счел это попыткой графа, втайне сокрушенного поражением, сохранить лицо перед советом, – вздохнул веномансер. Он помог мудрецу поставить назад тяжелый чайник, придержав его длинными пальцами, на которых блестела золотом краска.

– Я вас понимаю. Если вам интересно мое мнение, я бы сказал, что честно думаю об этой истории.

Юлиан снова кивнул. Он уже понял, что услышит то, о чем давно думал сам, но в чем боялся себе признаться.

– Мне кажется, вся эта история, которая привела вас на Юг, началась именно с двух ошибок, – начал мудрец. – Первой ошибкой стал поступок графа Филиппа фон де Тастемара, который из соображений безопасности своей семьи, своего влияния и репутации не разглядел, что вы были не верблюдом для дара, а хозяином. Но в его защиту скажу, что граф, каким вы мне его описали, представляется мне весьма добродетельным мужем. Мне он нравится. Нравится и то, что он нашел в себе силы извиниться и явно сожалел о случившемся. Все мы ошибаемся: и люди, и вампиры, и даже древние. Как видите, я сам вас поначалу принял за вора, бегущего с бессмертием в далекие земли. А второй ошибкой стала ваша обида. Я понимаю ее истоки: вы были неопытны, добры и влюблены в него, как сын в отца или ученик в учителя. Тем более вы в детстве потеряли родного отца, да еще при таких ужасных обстоятельствах… Я все понимаю… Но вы тоже были не правы, запустив в сердце зло. Прости вы тогда его, как бы сложилась ваша жизнь? Смогла бы эта женщина, Мариэльд, взрастить в вашем сердце из обиды ненависть, чтобы привязать вас к себе, устранив соперника? Оказались бы вы здесь, одинокий и лишенный друзей? Извините за правду…

– За правду не извиняются, – вздохнул Юлиан и печально улыбнулся. – Я согласен с вами. Сейчас мне тоже начинает казаться, что источником всех бед и зла был не мир, а я и мои поступки, лишенные всякой разумности. А то, что сложилось все так… Что ж, так сложилось… Я уже не смею обвинять графа в его поступке.

– Вы простили его?

– Простил, – признался веномансер. – И за последние годы, после возвращения в Элегиар, сильно переосмыслил то, что со мной произошло. Все вокруг меня способствовало переосмыслению. Будь я на месте графа, я бы, вероятно, поступил так же, защищал бы родную душу. Когда моя помощь здесь станет не нужна, я решил… Не знаю… Не знаю, что со мной станется. Я жду этих теней, но они не являются, – он нахмурился. – Я бы хотел вернуться на Север, приехать в Брасо-Дэнто, чтобы поговорить. Просто поговорить…

Юлиан не стал рассказывать, что сам хотел попросить прощения, но его собеседник и так все понял. Гусааб улыбнулся, продолжая дуть на горячий чай и пить его. А Юлиан сидел на подушках и размышлял, как бы сложилась его жизнь, прости он тогда Филиппа. Думал он об этом уже спокойно, без примеси прежней озлобленности. Наоборот, ему все чаще теперь казалось, что необходимо вернуться на Север и исправить эту злосчастную ошибку, чтобы обрести покой.

Так и сидели они, утопая в подушках, пока принц Элго отдыхал в своих покоях. Эти двое – с виду очень молодой бледнолицый мужчина лет двадцати и сморщенный краснокожий старик – находили удовольствие в беседах друг с другом, вдали от пересудов. За стенами их светлой комнаты плелись интриги, оборотни силились возвысить свое племя, между вампирами шла тихая грызня за чины, мастрийцы медленно, но верно вытесняли элегийцев при их же дворе, – а они все беседовали.

Тем временем принца Элго перевели из женских покоев в мужские, где он спал сам, без нянек, но со слугами и евнухами. Юлиан ночи напролет проводил подле его ног, на низкой кушетке. Он не испытывал к мальчику никаких чувств. Ребенок казался ему неуклюжим, бестолковым, то слишком шустрым, то похожим на кружащий и подхватываемый ветром листочек. В общем, как всякий мужчина, он видел в нем некое маленькое создание, которое было еще не человеком, а скорее глиняной заготовкой для него. Поэтому то, что вызвало бы в женщине умиление, в нем вызывало скорее недоумение и некоторое чувство отчужденности от процесса воспитания. Тем не менее он всегда сидел с Гусаабом на всех уроках и порой участвовал в них, помогая. Это был и фактический его долг, и моральный. А к четырем годам Элгориан уже научился считать и писать, поэтому его принялись обучать другому языку – р’онзи, который включал в себя как юронзийские языки, так и языки жителей Сатрий-Арая и частично Айрекка.