Часть первая. Деревянный корабль

Ты говоришь речисто и умно. Я не могу ответить. Моя любовь проще. Я чуть ли не стыжусь за себя.

Молодой человек:

Мой язык подвешен лучше. Это не добродетель.

(Они проходят мимо.)

Мать:

Ваша взяла. Больше мне сказать нечего. Все уже сказано. Счастье, любовное томление — только слова. Как и отпущенный срок. Ну да не все ли равно…

Косарь:

Закон звучит жестче; но эти два слога более содержательны.

Тучный Косарь:

Переход свершится для тебя очень быстро.

(По сцене медленно проходят любовные пары. С ними смешиваются участники танца смерти.)

Мать:

Я и прежде много плакала, а по ночам дрожала, не могла уснуть.

Тучный Косарь:

Поддержать тебя, чтобы ты не упала?

Мать:

Так здесь есть свет? По этой дороге прошел мимо меня сын со своею невестой? И другие человеческие пары проходят мимо? И за ними следуют новые? Так происходит только в этом году? И в следующем тоже так будет? И потом, во все времена? И в мае распустятся цветы, а ближе к зиме нальются соком плоды на деревьях? Для каждого, кто явится на свет, уже предусмотрены и уход, и реплика, которая сметет его со сцены? Время — это всегда время одного существа?

Я поняла. Зачатый в моей утробе сын тоже зачнет ребенка в чьей-то юной утробе. И все же… Я хочу еще раз пройти по дороге, на которой он для меня исчез. Я его узнáю издалека. Дайте мне руку. Мы будем странствовать до после полуночи… Все идут по одной дороге… Хотя кто-то спотыкается, а кто-то сохраняет прямую осанку.

(Оба Косаря протягивают Матери руку Все трое уходят. За ними следуют любовные пары. Образуется длинная процессия, раз за разом пополняемая участниками хора.)

(С обеих сторон)

КОНЕЦ

(Это значит, сегодня и всегда: потоки бытия пока еще не иссякли.)

17-й музыкальный фрагмент. Alla breve.

Позднеготический поворот {170} (1927)

Вспыхнувшая внезапно фанатичная увлеченность готическим зодчеством означала конец свободы и достоинства человеческого тела. Правда, это касалось только тела, а не духа, но и с достоинством духа всё обстояло плохо. Мощные духовные силы, которые еще видели за вещами чувственный мир, были обречены на поражение или, во всяком случае, терпели поражение в тот момент, сталкиваясь с чрезмерным презрением по отношению к зримому миру. Египетская вера (для которой светом были и бог, и животное, и камень, и человек, деяния и труды которой всегда шли на благо ближнему, а не против него; которая не допускала насилия) осталась в прошлом. Уходили в прошлое и чудеса романского искусства. Беневенто, Каор, Сен-Фрон^{171} оказались в изоляции. Императорские соборы на Рейне^{172} — что они могли изменить? И еще хуже: сила, которая в Армении, Грузии, Византии, даже скованная цепями христианства, вновь и вновь создавала сооружения с симметричным по отношению к центру расположением частей^{173}, которая пробуждала в камне неслыханные формы и энергии, разбрасывала такие постройки вплоть до севера Европы, вдоль побережий Ютландии^{174} и Норвегии, — эта сила умерла. Крипта — последняя и самая благородная форма, в которой нашло прибежище уважение к человеческому телу, — в готических храмах исчезла. Теперь не могло случиться такого, чтобы человек, как во времена Карла Великого, умер от звуков органа, не вынеся их сладостности. Сладостность — отныне ее воспринимали как нечто родственное африканским обычаям, родственное голым людям, не стыдящимся своей наготы.

Суровая, фанатичная вера врастала в жизнь. Такая духовность сковывала, и в повседневность вторгалась тьма. Мученичество, вина, нагота — их будто открыли только теперь; мужчину и женщину разделили в их скверне: человека отлучили от человека. Вся чувственность была втиснута в рамки половых отношений. Мужчине и женщине пришлось стать чужими друг другу, научиться ненавидеть друг друга, стоять друг перед другом без посредующей инстанции. Одному человеку предстояло сделаться господином, другому — слугой. И расщепленными оказались все живые, расщепленными — мертвые. Расщепленными на добродетельных и порочных, на проклятых и заслуживающих спасения. На животную и благочестивую часть, на тело и душу, на кровь и дух.