Часть первая. Деревянный корабль

Не думайте, дескать, о кровавых судилищах — о тех, с кого заживо содрали кожу, кому раздробили руки и ноги, кого ослепили, лишили мужественности; не думайте до самого конца, когда принцип духовности обнаружит себя и всё оправдает! Дикость язычников, разумеется, истолковывалась как варварство, оправдывающее разнузданность палачей. Тяжелый нрав вырождался в бессердечность. Ритуал же обрекал мертвые тела на гниение, с омерзением отворачивался от них, проклинал, равнодушно взирал, как их опускают в могилу.

Воскресение из мертвых — в него верили: эта слепая вера существовала вопреки телу, вопреки тварному миру, вопреки всему бренному; и подвергалась чудовищной возгонке посредством ярости, гнева, безмерности — в соборах, полных устрашающих мыслей о спасении. Там сами камни усердствовали, добиваясь вознесения, которое лишало их каменного естества, собственной души; оно, такое вознесение, убивало — убивало их дух, их тело, чтобы навязать им просветление, которого они не желали и на которое не были способны. Не были способны — и чудовищное обрушивалось, распадалось. Прошло то время, когда святой Бернар мог пожелать, чтобы на его каменном саркофаге высекли надпись: «Я верую, что мой Спаситель жив и что в день Страшного суда я воскресну с другими мертвыми, облаченный в собственную плоть». Все возможности, которые предлагал просторный и благой Универсум, отныне должны были служить одной идее, поставленной надо всем прочим. Осуществлялся сев семян духа, отделенного от тела.

Но размножались также кровь, мужское семя, тела, плоть и кости, размножались люди-животные — благородные и простые. Простые не подымали голову от земли и хмуро присягали на верность отделенному от чувств духу — по трусости, по глупости, из-за болезни или собственной немощности. Благородное же пробуждалось, пробивало себе дорогу, переливалось в лучшую красоту — связанную с землей, здоровую, творчески-радостную.

То была не Реформация, не борьба за духовную свободу, а признание в приверженности человеческому телу. Каким его изобразил на алтаре в Данциге Ханс Мемлинг^{175}. И вот, явилось^{176} небо: небо на земле, земное и величественное. И вот, явились человеческие тела: обнаженные, благородные, стройные, безупречные; и головы с пышными волосами: и цветущие женские груди, и лона, не ведающие стыда. Небо и ад преодолены в новом Откровении. Свободен от греха человек и прекрасно сложён. И эти люди не скрывают себя. Они могут ходить, не смущаясь. Могут, не смущаясь, вылезать из могил. А как живо творит в них свою работу кровь! Что происходит в их мышцах более не больных! На земле же расцветают драгоценные камни: темно-красные, сияющие. Стеклянные или алмазные ступени — под ногами шагающих. Символы здесь едва намечены, как на картинах Джорджоне. Среди сотен образов, запечатлевших кишение тварной плоти, взгляд ищет лапу пантеры. Грозовой ландшафт, полный плодородия и аромата, не внушающий страха; удовольствие от концерта на лоне Природы — все это, думаю, читается и на ее морде… В Европе опять появились люди, которые чувствовали тело, внезапно распознавали его, и себя — в нем. Мне вспоминается святой Себастьян из собора в Хальберштадте^{177}. Его прямостоящая фигура еще прободена стрелами, но уже не искажена. Вокруг рук и ног вьются — изображенные с преувеличенной наглядностью, словно увиденные дикими пьяными глазами, — крупные и мелкие кровеносные сосуды. Живот и ребра вырезаны из дерева жизненно-правдоподобно, и не с какой-то нестоящей модели, а в подражание Божественному телу… И вот, святой Себастьян возрождается в сотне, в тысяче прекрасных тел, живой и облеченный в собственную плоть — плоть человека, рожденного женою. Как у него пробиваются борода и усы на картине работы Грюневальда^{178}, как он держит руки! Это он сам — живописец, святой, сделавший себя прообразом, как некогда поступали боги, когда создавали человека. Разве боги не были нагими, когда творили? И разве они стыдились себя? Разве не радовались великолепным человеческим телам, в которых видели — отчетливее, чем в зеркале, — свое отражение?

Христианство не знало неодетых богов. Обнаженным, полуобнаженным мог быть только новорождённый или умирающий Сын Божий. Правда, распятие троих изображалось бессчетное число раз… Откровения, даваемые художественными произведениями, относятся ко всем разновидностям чувственности. Незамутненные повествования, лепечущие легенды, обвинения, искажения, дикая кровожадность: готические темницы духа… Очень часто изображались и мученичества святых. На местах казни святые порой появляются голыми. В таких случаях фантазия не воздерживалась и от того, чтобы показать их выдранные из тела внутренности.