Частичка тебя. Мое счастье

– А ржать как конь ты умеешь? – не сдаюсь я, намереваясь засыпать его с головой. – Все жеребцы должны уметь ржать. Чем громче – тем лучше.

О это чудное мгновенье, когда взрослый, умный, со всех сторон интеллигентный мужчина с серьезным видом выпрямляется, прокашливается, поправляет невидимый галстук и… Ржет! Не смеется, а именно возмутительно достоверно и громко воспроизводит конское ржание.

– А-а-а, – падаю лицом в подушку и даже не смеюсь – ору хохотом, – Ольшански-и-ий, что ты делаешь?

– Сдаю экзамен, – возмутительно серьезно отвечает этот тип, в отличие от меня сохранивший вертикальное положение тела, – самый важный экзамен в моей жизни. И что же вы мне поставите, Анжела Леонидовна? Может, вы недостаточно расслышали мое выступление? Мне повторить?

Ответ за меня дает реальность. Дверь в мою палату открывается и на пороге появляется взъерошенная медсестра, в руках у которой чемоданчик для оказания первой помощи.

– Так, кто тут кричал? – деловито спрашивает она. – Кому из вас плохо стало?

Мы смотрим друг на друга.

Естественно, понимаем, что тот, кто окажется крайним – получит самый грандиозный укол в своей жизни. Или какой там взрослым большой больничный трындец полагается?

– Ему, – тыкаю пальцем в Ольшанского.

– Ей, – а он деловито указывает на меня.

На этот раз мы ржем уже оба и уже более-менее по-человечески.

– Вы издеваетесь, да? – тоном “взбучка не за горами” медленно цедит медсестра.

– Нет, – снова говорим хором, но я все-таки совершаю над собой усилие и даю Ольшанскому возможность самому все объяснить. А если начнет объяснять что-то не то – пихну его коленом под копчик…

Нет ничего прекраснее того, чтобы лелеять такие вот прекрасные лазурные мечты, пока другой человек пытается дать убедительные объяснения, что это ему в сознательности и здравом уме поржать диким мустангом приспичило.

– Он меня смешил, – поясняю я короче, поймав взгляд растерянной медсестры, – у меня было настроение побурчать, он решил это поправить. Извините, что помешали.

– Мы кстати есть хотим, – вспоминаю вдогонку, потому что именно в эту секунду одна сладкая пяточка снова пинает меня изнутри, – очень сильно хотим. Если вы нас не спасете, мы съедим этого… – красноречиво гляжу на Ника, – жеребца. Спасайте его, он говорит, что породистый. Правда паспорта с родословной я не видела, но… Может, его все-таки стоит спасти от голодной меня?

– Даже не знаю, – медсестра задумчиво меряет Ника взглядом, всем своим существом транслируя сомнение, – только разве из сочувствия вашему вкусу. Это ж нашей хирургии пациент. Он сейчас так лекарствами накачан, горчить будет непременно.

– Хорошо. Тогда меня спасайте, – киваю я, – только с кровати мы не встанем, я еще не готова.

– Ну и не надо, – медсестра ничуть не обеспокоена этим фактом, – сейчас я вам обед принесу.

Она уходит, мы остаемся. Я сажусь на кровати, Ник тут же реагирует, поправляя мне подушку. С совершенным нахальством целует меня в уголок рта. И ведь не укусишь даже!

– Скучал по этому очень, – произносит негромко он, проводя пальцами по моей лежащей на одеяле кисти, – по тому, чтоб ты в моем присутствии могла вот так смеяться. И дурачиться. Даже не представляешь, какую надежду мне сейчас подарила.

– Ничего я тебе не дарила, – ворчу недовольно, ворочая пятой точкой и устраивая спину поудобнее, – не имею привычки дарить никому не нужные подарки.

Он вздыхает тихо-тихо, почти что обреченно, но как-то очень светло. Смотрит на меня так, что я поневоле начинаю ощущать себя не в своей тарелке.

– Что? – тянусь, чтобы щипнуть его в бочину, но вспоминаю, что там под тонким джемпером прячется одна из его ран, щиплю за локоть. – Хочешь что-то оспорить, Ольшанский?

– Не то чтобы, – Ник покачивает головой, – просто надеюсь, что все-таки смогу тебя переубедить.

– В чем?

– В том, что ты бесконечно мне нужна, – говорит, глядя мне в глаза. Будто передает слова от своей души к моей. – Ты и никто больше.

Это не те слова, которые я хочу слышать от него. Не те, но… В принципе эти тоже слышать приятно.

Приятно, но терпкий горьковатый подтекст осадком опадает внутри меня.

Никто больше, говоришь, Ольшанский?

А как же “Викки, Викки, Викки”?

Могу поверить, что в принцессе ты разочаровался, дурак бы не разочаровался. Но я ведь знаю, что всем сердцем ты её не особо и любил. Осмелилась выдвинуть эту гипотезу и оказалась права.

А другая моя гипотеза.

– Энджи, что у тебя в голове? – ладони Ника стискивают мои щеки. – Что ты сейчас думаешь? Чем травишься? Просто скажи.

Ага, вот бы кто-нибудь дал мне клещи подлиннее, чтобы вытащить из сердца этот раскаленный прут.

И даже близость Ольшанского, даже глаза его озабоченные, все его стремление в мою сторону – ничто ему не помогает. Ничего я ему не скажу. Пусть это все живет во мне до конца. До тех самых пор, когда он уедет в Японию к миниатюрным японочкам.

На мое счастье медсестра с обедом наконец-то возвращается. И миниатюрный столик ставит на кровать. И тарелки на него сгружает.