Частная кара

— Мы думали, съездим на каникулы и потом его заберем, — говорила честно Кира, выплакавшись перед Князевым. — Он же искусственник...

— Но почему? Почему вы его оставили? Взяли бы с собой на каникулы! — недоумевал Князев.

— А мы родителей боялись, — признался Коля.

А Кира добавила:

— Не хотели их огорчать...

— Мы, честное слово, его потом забрали бы! Коля специально дом выбирал...

Князев передал дело в суд. Он долго и тяжело писал заключение. И, как ни старался ожесточить свое сердце (случай-то действительно жестокий) против этих двоих, написал все-таки не обвинение — оправдание.

И суд оправдал их.

Младенец, назвали его Вовка, обрел любящих двух бабушек и двух дедов, каждому из которых недавно исполнилось по сорока лет. Они души не чают во внуке.

Кира с Колей учатся в ПТУ, но мечтают на следующий год поступить в институт.

Любят друг друга.

А когда у Киры с Колей спросили, что у них произошло в начале этого года, Кира весело ответила:

— А ничего и не было...

Князев шел после суда улицами Ланска, чувствовал усталость, боль в сердце, покоя в нем не было...

«Кто мой сын? Кто?..» — спрашивал себя.

Рассказы о медведях

1

— Был у нас случай... Ходил один за медведем. А зверь его сам добыл — и ну ломать. А тот силится против зверя-то, а сам по-серьезному орет: «Миша, да ты что, обнаглел?! Пусти, хватит баловаться! Совсем обнаглел!.. Пусти... говорю». Хорошо, товарищи подоспели, едва выручили...

Мы сидим у костра на побережье Тихого океана. Медленно оплыло в море громадное солнце, и на небе еще чадно тлеет закат, и облака, зеленые, фиолетовые, пурпурные, желтые, ровно срезанные понизу, совершают движение, отражаясь в океанской воде. Час равностояния; прилив до краев заполнил громадную чашу моря и замер, отдыхая. В густой воде застыли синие льдины с одинокими на них телами нерп, и только крупный лахтак подле самого берета, бесшумно разомкнув воду, всплыл крупной головой. И, топорща усы, долго и внимательно глядел на нас.

— А вот был случай: сидел я перед костром, грел руки. Вышел медведь, сел напротив, стал лапы греть. Погрел, посидел, встал и пошел.

Мы рассмеялись. А Николай, который рассказал это, обиделся: «Чего смеетесь? Точно так все было...»

Мы выпили, чокнулись кружками за удачную охоту. Рядом, касаясь громадными лапами морской воды, лежит туша убитого медведя. Позднее я пойму, что это был редчайший экземпляр, может быть, единственный на земле. Так велик был он, и такой необыкновенной была его шуба. Светло-рыжая дремучая шерсть, рука почти по локоть скрывалась в ней, с серебряным инеем по кряжу, с мягкой опушкой седины на могучей груди и с такими же снежными задувами на боках.

Мы добыли медведя в честной охоте... Но где-то неосознанно гнездилась вина: «Все-таки трое на одного...»

Медведь был редким, но мне тогда казалось, что зверь этот таким и должен быть. Да к тому же и принадлежал он к крупной шантарской особи. Я не помню, взвешивали ли мы тушу, но в дневниковых записях несколько раз попадается цифра свыше «полтонны чистого мяса», это без шкуры и внутренностей.

Позднее я узнал, что знатоки определяют максимальный вес медведя-самца в 24 пуда, но, может быть, это касается среднерусских особей, ныне полностью истребленных человеком.

А тогда мы пили за удачную охоту. И красавец исполин лежал у наших ног, уткнув тяжелую, необъятную голову в гальку, и из ноздрей его на сухие камни все еще набегала бордовой струйкой кровь.

— ...Я, как говорится, ахнуть не успел, а он меня обнял и к себе прижимает. Никто меня так не прижимал. Нет, не дерет, а в объятьях тискает. Схватил так, что руки у меня почти что по швам. Однако тихонечко шевелю ими и лезу одной к Мише в подбрюшье. А он жмет — мочи нету. — Это уже рассказывает старый мой друг — таежник Масягин. Про то, как облапил охотника медведь. — Ага, зашарился я там ладонью-то, почесывая его. Не отпускает, но вроде бы и не так сильно прижимает. Я пуще всей пятерней орудую. Засопел Миша. Раскинул лапы, спиною на лесину отвалился. А я тут и готов. Стреканул зайцем. Поляну пересек. Вроде бы не слышно, чтобы он за мной гнался. Оглянулся, а Миша стоит, раскинув лапы, и одной, всей своею пятерней, меня к себе манит. И вот, убейте, блаженно так улыбается...

— ...Выбег медведь из тайги. Схватил огромадную лесину в обхват толщиною и на попа поставил. Держит лапами, и сам за нее схоронился. Следом тигр выпал из тайги. Лег для прыжка, выгнулся... А мой — торк на него лесину-то, а сам таков... Тигр с перепугу взвыл, где уж тут догонять. — Об этом я услышал в Уссурийской тайге.

— Идем Охотским. Веду я баржонку с лесом. Туман— глаз коли. Стармех говорит: «Палыч, у нас кто-то на баржонке есть». — «Кому, говорю, быть там? Некому!» — «Ходит кто-то». — «Да нет, Митрич, блазнится тебе». Однако развиднелось. Батюшки-светы, на баржонке-то сидит себе медведь, крутит головою — морем любуется...

Это уже рассказ бывалого капитана буксира.

А вот и мой еще один, из личных встреч.

2