Частная кара

Окна были расшторены, и сумеречный неживой свет, отраженный низким небом и серыми городскими снегами, наполнял комнату.

Сын, по-детски заложив ладонь под щеку, спал на боку, подтянув коленки к груди. Он был беззащитен в этой малышковой позе, и Князева охватила почти животная тоска об ушедшем, о всем том, что некогда было им самим и что никогда не повторится.

19. — А все же, Мань, он неспроста приходил, — сказал Проня, когда их поезд «Россия» подходил уже к Нижнеудинску.

Маня и сама думала об этом, но тут же возразила:

— Обыкновенное дело. Подбросили ребенка, надо расследовать. А ты, Проня, попомни мое слово: ежели все будешь в голову брать, в дурдом попадешь.

— Напрасно ты показала, что мы его не видели, — не унимался Проня.

— Так ведь и ты это показал, — Маня даже чуть подбоченилась.

— Я — как ты... — смутился Проня.

— Ну тогда и молчи. Лжесвидетель.

Это уже был неумный женский вызов на скандал, и Проня, сам того не желая, попер напропалую:

— Я тебе тогда сказал: «Это точно они!» Они ребенка подложили.

— А тебе что из этого? Может, у них такая игра или договоренность.

— Игра в дочки-матери. Чего же ты с нашей Веркой как курица с яицом носилась и сейчас носишься? — Проня редко бывал в гневе, но, когда бывал, его не остановишь. — Она и счас с тебя доит. Много ли нам надо, а ведь все на нее работаем...

— Замолчи, — примирительно сказала Маня, — люди ведь кругом. Ты обязательства бригады комтруда подписывал? Чего же орешь как резаный? Сам первый порядок нарушаешь! Дурак ты, Проня!

Сказала последнее Маня даже с любовью, и с Прони скатило.

— Что тебе язык-то замкнуло? — сказал он уже тихо. — Ну показали бы мы, что видели его под батареей. Что видели пацанку с пацаном, которые впереди нас чесали и в электричке с нами ехали. Стиляги это...

— Вот ведь и правда дурачок, — Маня ополоснула чайник, кинула в него заварки и крохотную щепоточку соды, пошла заваривать к титану. — Людя́м пора чай подавать.

— Почему это я опять у тебя дурак? — наглея, спросил Проня.

— А потому, что стиляг вспомнил! Счас, миленький, все стиляги. И мы с тобой тоже стиляги.

— Это почему ж? Я трудящийся...

— Все трудящиеся, — Маня уже разливала по стаканам чай. — Надевай спецовку, трудящийся.

Проня покорно полез в белую, для разноски чая, куртку, взял поднос. Маня ставила на него стаканы, заварка получилась хорошей. Она талантливо умела сделать цвет.

— А почему я стиляга? — все-таки решил выяснить Проня.

— По кочану, — сказала Маня, и он понял, что скандала не получится, что весь запал его вышел, и если Маня сказала следователю, что они не видели ребенка, а он подтвердил, так это так и надо.

— Гутен морген! Дас ист чай, пожалуйста, — сказал Проня, приятно улыбаясь миллионерам.

— О! Карашо! О’кей!

— О’кей! О’кей! — соглашался Проня и посмеивался, не роняя пролетарской гордости, дескать, знаем вас, капиталистов.

Миллионеры взяли весь поднос.

— Они твоим чаем рожи моют, — сказал Проня, возвращаясь в служебку.

— Как? — Маня не поняла.

— А так! Сам видел. Ватку в стакан и к роже, ватку в стакан и к роже...

— Вот паразиты, а я им покруче заварила.

— Миллионеры, — сказал, вздохнув, Проня. — Гутен морген!

— О’кей! — согласилась Маня.

Но остальные пассажиры чай пили с удовольствием, даже две чурки-молодожены выпили по два стакана, при открытых дверях. А потом опять закрылись...

20. — Ты что, ошалел? — говорила мать Гусейкина. — Слышишь, чего удумал! Слышишь! — она взывала к Гусейкину-старшему.

Тот растерянно глядел на жену и разводил руками. Не понять было, то ли он протестует, то ли одобряет решение сына.

— Вы помрете, куда я денусь? — говорил Виктор Гусейкин, глядя в пол.

— Вот сынок! Вот радость! Заживо хоронит! Дожили мы с тобой, отец!

— Да не со зла он. Так вот, оговорился в простоте, — попробовал защитить сына старик Гусейкин.

— Господи, у вас все в простоте. И чего меня наказал всевышний этими недоделанными? Что за люди! У всех мужики как мужики, а у меня!.. — она всплеснула руками.

— Мы не пьем, — снова невпопад сказал Виктор, защищая уж достоинство свое и отца. — Не курим...

— А ты еще и от девок бегаешь! — рубанула мать. — Чего удумал! Чего удумал! Женился бы лучше. Женись, Витенька, — вдруг попросила и всхлипнула.

Оба мужчины одинаково заскорбели лицами, слез ее они боялись пуще всего на свете и жалели эти слезы.

— Ладно, мам, — сказал Виктор, тяжело вздыхая, но и с нежностью. — Не буду я. Жалко мне стало его...

— Своего роди, — сказала мать. — Отец вот такой же был, как и ты. А родил ведь...

Гусейкин-старший застеснялся и потянул на себя газету.

— Да не закрывайся ты, книгочей проклятый! — забыв о нахлынувших слезах, крикнула жена. — Тут жизнь решается, а он опять в «Известию»! Тебе Кампучия дороже сына!

— Тут вот... — попробовал объяснить Гусейкин-старший, тыча пальцем в газету.

Но жена жестко отрезала:

— Ты погляди хоть раз, что тут! — И строго спросила Виктора: — А если женишься, если свои пойдут? Куда этого денешь? Это ж тебе не игрушка! Человек!

— А как его родителей найдут? — к великому удивлению Гусейкиной, спросил старик.