Частная кара

— Слушай, папа, — сказал сын, когда они, убрав со стола, мыли посуду в кухне, — можно сказать: не отверженный, а отверженец?

Князев подумал и определенно ответил:

— Вполне. Это даже как-то по-новому слышится. А почему ты спросил?

— Я песню написал «Отверженец». Мы ее обрабатывать будем.

— А почему «Отверженец»? Она о чем? — спросил Князев, снова, как тогда в комнате, разглядывая его и удивляясь, что так незаметно мальчишка превратился в юношу.

Сын начал рассказывать песню:

Он уйдет из города, где его все презирали.
Будет долго идти и выйдет к морю,
Где стоит никому не нужный старый корабль,
Который довезет его на пустой остров,
Туда, где станет он одиноким,
Где обретет он счастье, свободу и покой!
Он обживет остров, этот отверженец, вырастит
свой хлеб,
Будет любоваться морем и деревьями.
И это будет остров его последней мечты!

Уже лежа в постели, Князев подумал, что совершенно не знает своих детей. Дочь, милая, тихая девочка, как-то стремительно повзрослела, уехала учиться в Москву, кончила институт, вышла замуж, а он все еще нянчит в своем сердце ее, малую и беззащитную. Она никогда не огорчала, не озадачивала, удовлетворялась тем, что давали ей родители, не требуя большего. И он всегда удивлялся тирадам жены о ее несносном характере, о строптивости и упрямстве.

— Она в тебя, — говорила жена, и Князев соглашался, предполагая в себе покладистый, тихий нрав и удобный для других характер.

Песня сына что-то очень больно задела в душе Князева, он не мог заснуть, думая о себе и детях, не позволяя думать о жене и все-таки думая о ней.

«Видимость полного благополучия, согласия, а на самом деле у каждого свое, каждый сам по себе, и нет ему никакого дела до другого...» — жестко думал Князев. И любимая работа, которой он отдавал всего себя, казалась ему сейчас никчемной и вероломной, пожирающей душу, сделавшей его одиноким.

Он чувствовал в глубине души, что это не так, что работа его ни в чем не виновата, поскольку смысл человеческой жизни только в труде, мышечном ли, умственном ли, по только обязательно творческом, а он даже в самом незначительном и повседневном всегда стремился к творчеству, к поиску жизненной правды и истины.

Но ведь растить детей, воспитывать их, строить свою семью — это тоже творчество. Но в нем он не преуспел, оказался беспомощен, как и сотни отцов, его окружающих.

«Черт возьми, — ругался уже про себя Князев. — Откуда этот «Остров последней мечты», откуда этот отверженец, которого все презрели в городе? А он, видно, был неплохой парень, этот отверженец, и только в одиночестве нашел свою гармонию, свой хлеб. Откуда эта тоска в моем шалопае?! Да и шалопай ли он?»

Князеву вспомнилась учительница сына, его классный руководитель в восьмом. Он часто тогда бывал в школе, часто встречался с ней, стараясь понять неуспехи сына, его инфантильность и странную недисциплинированность: мальчишка все время старался развеселить класс, сострить, выкинуть такое, чтобы все грохнули в хохоте.

Он тогда подолгу разговаривал с классным руководителем, делясь своими взглядами на жизнь, на педагогику, и ему казалось, что она его понимает.

Но каково было удивление Князева, когда сын уже сейчас, в девятом, сказал ему:

— Слушай, друг. Твоя подруга, — он имел в виду бывшую классную руководительницу, — оскорбляет и поносит тебя! Я с ней порвал всякие дипломатические отношения.

— Это как же так?

— А так. Она заявила на уроке, что я вообще могу не учиться, но меня протащат в десятый класс, а потом в институт. «У твоего отца, — сказала она, — хорошо подвешен язык, и еще он работает в прокуратуре».

Тогда Князев не обратил внимания на этот эпизод, даже не разделил возмущения сына, считая это непедагогичным. Но нынче вдруг по-мальчишески оголенно воспринял душою всю несправедливость и оскорбительность той учительской выходки.

«Мы все время сглаживаем углы, стремясь не портить отношений друг с другом, создавая видимость благополучия. Но отношения эти от нашего примирительного молчания портятся сами по себе».

И снова ворочался Князев с боку на бок, стараясь отрешиться от этих мыслей и заснуть, но не мог. Тогда он начал думать о подкидыше, о тех родителях, которые подкинули своего ребенка, но эта история странным образом завязывалась с жизнью его сына. И он не мог отделаться от ощущения, что сын в ней самый непосредственный участник.

— Этого еще не хватало, — заворчал Князев. — Может быть, я вообще иду по ложному следу, и эти двое из полиграфического училища не имеют никакого отношения к моему следствию.

Он встал, не зажигая света, прошел на кухню, взял чайник и напился чуть тепловатой безвкусной воды прямо из носика. Потом на цыпочках прошел в комнату сына.