Частная кара

А я сел, до этого когда-то рюкзак снял, достал брусочек и ну нож точить. Сижу и точу. Рабочий говорит: «Ты чего?» А я сижу и нож точу. «Чего ты?» — кричит рабочий. А я только в себя пришел, смотрю: нож в руке, брусок на коленях и я точу и точу... Зачем? Сам не знаю. И сейчас не знаю.

12

Работал я на Витиме. Мы там вели поисково-разведочные работы. Была у нас избушка-аммонитка, взрывчатку там держали. Выходим однажды отрядом к ней: «Э, братцы, аммонитку-то нашу кто-то пошарил!» Глядим, дверь с петель сорвана, все внутри перевернуто. Телогрейку взрывник оставил, так она наружу выброшена, и на ней два грязных следища — две лапы. Ясное дело — медведь. У меня «белочка», ружье, было. Потолкались, поглядели... Чего глядеть-то? Рабочие канавы рыть стали, а я по простиранию пошел, по магистральному. Иду. Не прошло и получаса, догоняют меня рабочие: «Как только ты ушел, она на склон вышла и шарится. Медведица то есть. Видела, что ты с ружьем, — не выходила!»

И стала она нас донимать. Такая подлая! Приходит на табор и крадет. Лежит булка хлеба — утянет; банка тушенки — такие большие, на три килограмма, — утащит, а сгущенку — только оставь. Пакостит и пакостит. А метрах в восьмистах ходит ее ребенок, ближе следов нигде не было. Ближе она не подпускала. А ведь для него крала. Кормила тушенкой да сгущенкой нашей. Находили мы пустые банки и вокруг его следы. Решили ее наказать. Из села, привязав мешок вместо запаски на газик, привезли дохлую собаку. В аммонитке бойницы сделали и сели на ночь с рабочим Олегом скрадывать. Однако мысль такая была: «Убьем. Печеночку, сердечко там...» В общем, взяли с собой две бутылки водки. Вонь от дохлятины жуткая. Решили выпить, чтобы не так противно было. Выпили бутылку и из другой четвертинку. Олег заснул. А я со сном борюся. А вонь в это время еще пуще. Посмотрел в щель, что в тылу была, а медведица стоит на камне и имает воздух с похрапом. Ах ты, незадача — в щель не выстрелишь. Стал будить Олега, а он спросонья и гаркни что-то. Медведица рыком ответила и окрылась. Но ждать ее все-таки стали. В первом часу ночи теперь уже я задремал. Проснулся, вернее, подскочил от выстрела. Тенью, совсем неслышно, воздуха не поколебав, промелькнула медведица — и уже над падалью. Олег передернул затвор, выцелил, спустил курок — выстрела нет. А зверь-то уже пластает по тайге. Я с двух стволов успел жахнуть, но где там... Ушла. С тех пор поднялась. Увела ребенка подальше и сама к нам не подходила. А падаль все-таки унесла.

13

Шкуру с медведя сняли быстро. Работали в три ножа сосредоточенно и молча. Тишина, царившая над побережьем, нарушалась только капризными выкриками стали на брусках и криками чаек на лайде. Медведь был упитанный, и ножи быстро салились.

Когда отволокли в Амуку шкуру и бросили ее в чистый поток, привалив камнями и привязав для верности веревкой к кустам, на косу пришел Славка. Он не видел растелешенного зверя, медведя обснимали в глубокой впадине за галечным обмежком, и вышел прямо на него. Увидел распластанное белое тело с широко раскинутыми лапами, с синим животом, чуть-чуть обвисшим набок, где угадывалась крупная пуповина, с грудью, беспомощно обмякшей, на ней показались черные пятнышки мужичьих сосков, вопрошающе скользнул взглядом к ногам и вдруг, отчаянно побелев лицом, ахнул в тишину:

— Братцы-и-и-и! Да это... — Он замахал руками, пятясь прочь, спотыкаясь пятками о крупный галечник, шарил вмиг ошалевшими глазами по нашим лицам и все не мог закончить начатого, выталкивая из себя с трудом и жутью: — ..эта ...эта ...эта...

И вдруг кинулся прочь, ужавшись весь, мелькая взъерошенным белым затылком. Мне даже показалось, что Славка пытался прикрыть этот беспомощный, какой-то очень детский и такой заметный затылок.

Я глянул на медведя и понял, что схожу с ума.

На камешнике, раскинув руки, беспомощно и потому бесстыдно оголившись, лежал Славка. Такой же большой, такой же белый и флегматичный увалень. Ножи наши несколько обезобразили тело и обезглавили его, но я мог поклясться, что это был Славка, только что живой и здоровый, стоявший перед нами, а потом неуклюже и стремительно бегущий прочь, прикрывая свой до отчаянности беззащитный затылок.

— Мужики... — Земля резко накренилась, а потом с отчаянной быстротой вздыбилась, заваливая меня на спину. И если бы не Прокопьич, за которого я ухватился, то обязательно со всего маху рухнул бы навзничь. — Мужики, да мы человека убили, — услышал я сквозь ватную оморочь и липкую слабость свой голос. — Че-ло-ве-ка, мужики! — И вдруг слезы, которые так часто за эту долгую ночь и утро беспричинно подступали к горлу, вылились из меня разом с рыданиями и какими-то вскриками, так безутешно плачут над покойниками до сих пор в наших русских деревнях.

Меня била истерика, а Прокопьич, облапив по талии, увел прочь и что-то говорил успокаивающее и очень нужное.

— Прокопьич, ведь мы... ведь мы... — Я хотел сказать ему очень важное, необходимое сейчас как воздух, которого не хватало мне, и не мог сказать этого.