Частная кара

Стахов занимался похоронами, мотался по больницам: более месяца к матери не приходил ни один врач, и теперь возникли осложнения со справкой о смерти; то ехал на кладбище, то выполнял какие-то вовсе непонятные дела. Но был он все время, так ей казалось, рядом.

Отец, наоборот, никуда не выходил из дому. Растерянный и бледный, бессмысленно толкался по квартире, пил раунатин и без конца повторял одно и то же:

— Какое несчастье... какое несчастье... какое несчастье...

Кривил лицо, стараясь заплакать, но плакать он не умел, и получалось очень наигранно и пошло.

И хотя был он все время рядом, Антонина воспринимала его эпизодически и раздраженно.

Врезалось в память, как он хныкал кому-то в лацкан пиджака:

— Какое несчастье... какое несчастье, но я так благодарен зятю, — и ловил руку случившегося тут Стахова, чтобы поцеловать. — Он все сделал для покойницы. И вот сейчас... — кривил лицо, и полная, рыхлая щека его конвульсивно дергалась. — Вовек не забуду... Какое несчастье... какое несчастье.

Сейчас Антонина видела это со стороны. И то горе, та ее отрешенность и боль причиняли ей что-то такое, от чего замечательно жалко становилось себя, и она упивалась этой жалостью.

Потом ей припомнился непостижимый день похорон и застолье после кладбища. Стол ломился от закусок и выпивки. Все кругом жадно ели и пили, словно больше не надеялись на сытое будущее.

И снова увиделся Стахов, уверенный, несколько возбужденный и уже чуточку во хмелю. Он небрежно открывал бутылки, лихо сдирая с них пробки.

Это возмутило Антонину, и она почти крикнула, впервые за все эти дни ясно осознавая происходящее:

— Что ты делаешь! Осторожнее! Их же сдавать надо!..

За столом затихли. Стахов поглядел на нее испуганно и виновато, но она, уже захлебываясь слезами, шептала:

— Ах, что я говорю...

Но отчетливо понимала, что ненавидит этот обычай, ненавидит всех пьющих и жующих за столом и жалеет все уничтожаемое ими. Мало одной невосполнимой потери, так еще и это...

Отец истратился страшно. Ей казалось, Стахов слишком много, необдуманно раздал денег...

Она вдруг поняла, что давно уже сидит молча подле постели отца, а тот успел и заснуть, всхрапывая и посвистывая носом. Антонина ушла на кухню, грязную и захламленную. Мать все дела по дому тащила сама, не приучив ни ее, ни отца к порядку. В мойке громоздилась немытая посуда, хлебные корки валялись на столе, подоконнике и даже на полу. В посуде на плите — недоеденная пища.

Она бездумно ковырнула вилкой в сковороде, попробовала и скривилась от отвращения. Ее чуть не вырвало. Самые обыкновенные котлеты по шесть копеек штука, чрезмерно сдобренные русским маслом, прокисли.

Она поискала глазами чистую чашку, не нашла, взяла из мойки липкую, с остатками мутного чая, вымыла ее и напилась холодной, остро пахнущей хлором сырой воды.

И вдруг почувствовала, что вполне готова простить Стахова за его вероломный, в такое неподходящее время уход, что ей страшно одной и что она непроходимая дура. «Надо было уйти от Стахова два года назад».

Тогда за ней ухаживал доктор Выркин. У него были, надо полагать, самые серьезные намерения. Да и он был вполне симпатичен ей, и уже не легкий флирт, а нечто основательное, как ей казалось, владело ими.

«Надо было уйти! Дура! Дура! Дура!..»

«Ты не имеешь права теперь уходить от меня. Это подло и постыдно! — кричала она Стахову. — Это бесчестно! Мне уже под сорок, и я никому теперь не нужна!..»

Слова ее, кажется, попадали в цель. Стахов мучился. Она это видела. И все-таки ушел...

Ненависть к мужу душила ее, но она ощутила в себе и ненависть к отцу, который храпел на всю квартиру. Подумалось: «Он никогда не любил матери, не любил меня и Алешу не любит. Только прикидывается! И на поминки истратился только потому, чтобы доказать обратное...»

Ей стало холодно.

— Хватит храпеть! — сказала, входя в комнату.

— Я думаю, — моментально ответил Агей Михайлович, встряхиваясь. — Думаю, как тут быть... Какой подлец...

— Папа, я твердо решила его уничтожить! — неожиданно для себя сказала Антонина. — И прошу тебя помочь мне.

— Ты думаешь, он не вернется? — отцу была неприятна ее просьба.

— Нет... — Антонина заплакала. — Я его не-на-ви-жу...

— Надо подать в суд!..

— Да... Немедленно... И если мне присудят квартиру, дачу, машину, все-все — это не возместит моей моральной потери... моего унижения, — слова сами собой возникали и складывались, словно где-то давно были приготовлены на случай.

Агей Михайлович решился.

— А я, — сказал, легко смахивая и грелку, и полотенце, — его размажу по стенке. — И, поддернув подштанники, заспешил к телефону. Набирая номер, выкрикнул: — Я защищу своего внука от скверны! Защищу и воспитаю....

Телефон не отвечал, и он, продолжая держать трубку у уха, давал советы:

— А ты пиши! Пиши во все инстанции! У него есть любовница! Это точно! Я знаю — Зинка Зубова! Историк... Мы тебе устроим историю. Главное — аморальное лицо... Какой подлец...