Частная кара

— Займем время, дарованное нам, святой молитвою, которую слышит един бог, и беседою душ наших. Чистосердечие, сын мой, — сказал отец Петр, — открывает врата в вечность. Смирись разумом и слушай только сердце — оно даровано всему, что угодно богу. Оно едино и неделимо, тогда как разум переменчив и непостоянен и может заглушить желание сердца...

Но побеседовать им не удалось, поскольку за Кущиным скоро пришли, завязали глаза, надели колпак и опять повели куда-то.

Он уловил, как мягко открылись двери и так же мягко закрылись за ним.

Была тишина, но Кущин определил рядом многих людей.

— Снимите повязку, — сказал кто-то.

Колпак с него сняли, вероятно, перед тем как пропустить в двери, этого он не заметил.

Кущин снял повязку и, ослепленный ярким светом, зажмурился, но тут же и огляделся вокруг. Прямо перед ним стоял длинный стол, покрытый утомительно-зеленым сукном, и за ним, слепя позолотой, яркими лентами, орденами, пронзительно красным цветом, теснились генеральские мундиры.

Военный министр Татищев, по горло завешанный орденами, с седыми буклями над остренькими ушками, под которыми пышно росли роскошные бакенбарды, сидел в центре стола на председательском кресле.

Далее, соблюдая протокол, чтимый извечно в официальных кругах России, располагались: князь Голицын, генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, недавно назначенный военным генерал-губернатором Петербурга, начальник главного штаба Дибич — ничтожный гномик, интриган, с уродливым багровым лицом, наделенный необыкновенной подвижностью и ловкой повадкой гиены, предупредительный Бенкендорф, любивший внимательно слушать острословов в обществе и безмолвно присутствовать среди спорщиков, не чуждый игре, но игравший помалу и боже упаси отыгрываться, только что начавший свою карьеру и пока темная лошадка, но и в игре политической поставивший на верную карту. Подписывая протоколы допросов, он всегда проставлял свое генерал-адъютантское звание сокращенно с обязательной дефиской: г-ад Бенкендорф.

Генерала Левашова Кущин знал мало, предполагая в нем честолюбца необузданной энергии, готового пытать и казнить, если на то будет монаршая воля.

Потапоза Кущин не знал вовсе, зато был ему хорошо известен закадычный друг Николая Павловича — ловкий брадобрей, остряк и мастер наводить удивительный блеск на каждую пуговку, бляшечку и ордена флигель-адъютант Адлерберг, самый младший тут по званию, но могущественный доверительной, подчас капризной всемилостивейшей дружбой...

— Господа, — сказал Кущин, предупреждая речь собиравшегося с мыслями Татищева, — я был доставлен сюда столь необычно, что смею думать о необыкновенной важности момента в моей жизни. Поэтому позволю спросить вас, что это такое? Суд? Без следствия и объяснения вины...

Татищев скривил лицо, вытянул руку, пытаясь заставить Кущина замолчать, и, не находя слов, что-то мычал нечленораздельное.

— Вы находитесь, — чуть даже визгливо выкрикнул Татищев, — перед членами высочайше учрежденного Тайного комитета, которому надлежит провести следствие по возмутительному случаю, имевшему место четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года.

Татищев высказал это в единый дух и выдержал долгую паузу, как бы определяя действие, произведенное на узника.

Кущин внимательно разглядывал повязку, никак не реагируя.

— Прежде чем приступить к вопросам, нас интересующим, — продолжал Татищев, — я прошу сказать, нет ли у вас каких жалоб и просьб?

— Есть, — озорная веселость охватила Кущина. Он подошел к столу и положил перед Татищевым повязку. — Вот, господа! Я бы хотел, чтобы сии атрибуты, столь необходимые для Тайного комитета, были употребляемы персонально!..

— То есть? — не понял Татищев, чуточку растерявшись.

— Я не привык, господа, пользоваться вещами, употребляемыми для других лиц. Прошу из денег, отобранных у меня, взять необходимые на пошив повязки и колпака, которые будут принадлежать только мне.

Бенкендорф, стремительно наклонившись к Татищеву, что-то зашептал тому в самое ухо.

— Хорошо. Нам ясна ваша просьба. Комитет принимает ее.

— И еще, — сказал Кущин, отойдя от стола и оставляя на нем повязку. — По милостивейшему его императорского величества указу мне было разрешено писать. Но чернила, перо и бумага были отобраны, как только я ответил на вопросные пункты.

— У вас будет возможность, полковник, просить о том его императорское величество. Итак, начинаем! Прошу, ваше превосходительство, — Татищев слегка кивнул Бенкендорфу.

— В вопросном пункте, поставленном вам и изустно предложенном государем, значилось: «Принадлежали вы тайному обществу?» На что вы ответили: «Нет».

— Нет, — сказал Кущин, — ни к какому тайному, — он особо выделил голосом это слово, — обществу я не принадлежал.

— Однако штабс-капитан Бестужев показывает, что в разговоре нынешней осенью он намекнул вам о том, что есть общество, на что вы ответили, что не считали бы себя русским, если бы не были в нем. Объясните суть показанного против вас.