Частная кара

— Кущин человек неосторожный. Всем в Петербурге известна его прямота, его острый язык и горячность. К тому же он слишком на виду, чтобы быть в заговоре. Причислить, господа, Кущина к нам значит причислить всю просвещенную Россию. А это, мне кажется, совсем не та цель, которой вы добиваетесь, господа...

Рылеева к допросу не вызывали. Им по сей день был занят император. Но аккуратист Бенкендорф подложил к записям нынешних допросов показания Рылеева от 26 декабря 1826 года.

Итак, Кущин не был изобличен, хотя каждый из допрашиваемых говорил о его резких суждениях в вопросах политических, о свободе мышления и даже о том, что его мнения были согласны с целью общества.

«Что же нового дали эти допросы? — спрашивал себя Бенкендорф в буфетной, рассеянно помешивая ложечкой чай, и сам отвечал: — Ничего».

И это не то чтобы раздражало Александра Христофоровича, но скорее пугало.

Он хорошо знал о неприязни императора к Кущину, даже пытался исподволь выяснить ее причину, но получил весьма короткий ответ:

— Он дерзок! Преступно дерзок!..

Но, как ни старался, все же не мог углядеть преступное в поведении Кущина.

И это пугало. Как ревностный служака Бенкендорф понимал, что только обвинение, только доказуемость преступления удовлетворит монарха, что только оно одно и нужно ему. И в этом направлении работала его воля, одному этому подчиняя все происходящее в Тайном комитете.

Чай в тонкой фарфоровой чашке остыл, подернувшись сизой пленочкой. Пить расхотелось, хотя с самого утра мучила жажда.

«Объект преступления следует искать в самом объекте», — подумал решительно, поднимаясь от стола , неосознанно подражая государю, оглядел себя со стороны и остался доволен.

Кущину завязали глаза, надели на голову колпак, спадающий до плеч, и штабс-капитан Трусов, взяв его за руку, вывел из камеры. Они шли длинным коридором, затхлый влажный воздух был тут особенно нестерпим, и Кущин закашлялся.

Повязка на глазах и особенно колпак пахли едва различимо чужим потом, вызывая брезгливость. Он попытался сбросить колпак, но кто-то предупреждающе задержал руку. Тот, рядом, был неслышен, и Кущин только теперь понял, что с Трусовым они не одни.

— Господин штабс-капитан, если вам угодно надевать на меня этот дурацкий колпак, — громко сказал Кущин, — то, по крайней мере, позаботьтесь, чтобы он и повязка были чистыми.

Трусов, по-прежнему держа его за руку, ответил пожатием, но вслух сказал строго:

— Господин полковник, вам запрещено разговаривать! Прошу вас!..

Те, что неслышно шли рядом, ничем не выдали себя. Загремел засов открываемой двери, и Кущин задохнулся. Холодный, настоянный стынью воздух пахнул черемухой... Он был сладок и бражен. Закружилась голова, и под ногами, похрустывая и обретая движение, поплыла чуть с наклоном земля. Кущин остановился, стараясь сохранить равновесие, снова потянулся к колпаку, и снова чья-то сильная рука перехватила его руку, а кто-то придержал за плечи.

— Сейчас пройдет, — сказал Кущин, жадно вдыхая морозный воздух. Он различил крепкий запах конского пота, грубых сыромятных кож и свежего сена.

Трусов и те, неслышные, помогли сесть в сани, плотно умостившись рядом, так, что он ощутил у своих плеч их плечи и руки его оказались в их руках. Кони взяли разом, разворачивая сани, и скрип полозьев был мил сердцу. Однако легкий этот бег был недолог. Кущин определил, что они остановились у Александровских ворот. Он слышал, как скрипнули на дверях тяжелые петли, и сани раскатисто понеслись, обегая здание Монетного двора, потом лихо развернулись вправо по накату Зотова бастиона, вымахнули на площадь. И остановились.

Те двое снова стали неслышны, но Кущин определил рядом с собой Трусова, который вел его куда-то, поднимаясь по ступеням. Вероятно, они были уже одни, потому что штабс-капитан прошептал:

— Вы поосторожнее тут, господин полковник. Недолго и в железа угодить.

Потом кто-то другой вел Кущина дальше, они опять поднимались по лестнице, с него сняли шубу, в помещении было сильно натоплено, и запах чужого пота, шедший от повязки и колпака, стал нестерпим. Но он больше не пытался срывать их и шел за поводырем, угадывая рядом присутствие многих людей. Ему казалось, что они, занятые перепиской и составлением бумаг, сейчас глядят на него, и поэтому достойно контролировал каждое движение. С самого раннего детства берегся оказаться смешным.

Потом он сидел на шатком стуле, ощущая рядом с собой человека. Не сторожа, а такого же, как он, ждущего неизвестности и уже обреченного.

Снова вели куда-то и наконец сняли колпак и повязку. Кущин оказался в домашней церкви, тускло освещенной лампадками и тоненькими прутиками свечей у киота.

Вошел протоиерей Казанского собора отец Петр, поклонился. Они были знакомы, и Кущин вдруг подумал, что привели его к исповеди перед казнью, которую совершат без суда и следствия, только лишь по одному желанию государя, как исстари происходиле на Руси...

Отец Петр перекрестил его.