Частная кара

— Это точно! Но ведь в голову взять не могу: зачем им такое сочинение писать? Не пишут теперь так... Интеллигенты... Знаешь что, сходи к ним, попроси, чтобы переписали. Ну по-человечески, как надо — одну страничку, и хватит. Ведь в нее и глядеть никто не станет. А тут поэма целая, каждому любопытно почитать... И у каждого сразу сомнение: а почему не по форме? Пусть даже напишут: морально неустойчив и тэ дэ, но по форме.

— Ладно, — согласился Стахов, понимая, что иначе отсюда не уйдешь. — Я попрошу, чтобы переписали.

— Могли бы и трудовую не пачкать, — оживился директор. — По собственному... Хорошо?..

— Хорошо, сделаю...

— Ну артисты, ну артисты! — И, возвращая документы, спросил: — Слушай, ты же аспирантуру кончал? А звание как?

— Я диссертацию взял... На доработку.

— Вернули?

— Нет, сам взял.

— Чудак... Так приходи, как перепишешь характеристику. Попробуем. Только торопись. У меня на эту ставку историков навалом...

На улице Стахову стало горько. Сухой комок подкатил к горлу, стеснило грудь, и он едва передохнул. От разговора нехорошо томило сердце и было тревожно.

Он и предположить не мог, что откажут в самой обыкновенной ставке преподавателя истории. Да и не в характеристике тут дело.

Было морозно, дул ледяной ветер, и первые снежинки косо летели к земле, а Стахов все еще шел в пальто нараспашку, без шапки, не замечая происходящего в природе.

Все, что было за плечами в этом и прошедшем году, казалось ему нелепым, как бы нарочно нагроможденным необъяснимой, злой силой. И эти бесконечные выяснения отношений с женой, и потом решительный разговор, и болезнь Алешки, и бракоразводная канитель, которая до сих пор не кончилась, поскольку Антонина, обжаловав решение суда об имущественном разделе, писала кассационные жалобы и прошения, а по заявлениям Голядкина Стахова несколько раз вызывали в директивные инстанции, и его дело в университете, кончившееся так неожиданно — увольнением, и даже выступление Бориса Владимировича, который объявил о том, что Стахов оставлял заявление на отпуск и он это заявление подписал, не повлияло на решение собрания. Все это, доселе казавшееся Стахову случайным, вдруг на поверку оказалось основным в его жизни.

Он вдруг услышал в себе болезнь, глубоко натянул на уши шапку, запахнул полы пальто и ощутил, как все его тело сотрясается от противной, беспомощной дрожи. Решил, что продрог на ветру, но не определил в себе холода. Было ему жарко, и пот обметал лицо и шею. Ничего подобного с ним раньше не было — сердце билось часто-часто, и он попробовал подсчитать на шагу удары. Получалась какая-то чертовщина — далеко за сто пятьдесят ударов в минуту.

«Надо успокоиться», — решил Стахов и повернул к старому парку.

Он нашел в затишке скамейку и сел на нее, ощущая неопределенность происходящего и ошалелый стук сердца. Захотелось, чтобы тут, рядом был Алешка, и он даже подумал, что надо бы позвонить ему, но вспомнил, что Антонина увезла сына на ноябрьские каникулы куда-то в дом отдыха. Да и отношения между ними после суда изменились. Алешка замкнулся. На предложения увидеться, куда-либо поехать отвечал, что очень занят. Но загорелся накоротке, когда Стахов предложил на каникулы съездить в Вологду, побродить по древнему городу, съездить в Ферапонтов монастырь, а если удастся, поудить рыбу на Шексне.

— Едем, — сказал Алешка. — У тебя теперь ведь тоже вроде каникулы, — сказал это, как бы подбадривая.

Но вечером, когда Стахов купил билеты и, радуясь, позвонил Алешке, тот торопливо ответил:

— Пап, мы с мамой уезжаем в дом отдыха... Академический! Вот!

В парке было тихо и безлюдно. И только стая воробьев копошилась в опавшей листве, выискивая что-то и бесконечно ссорясь. Стук сердца не унимался, и Стахов, зажав запястье левой руки, считал пульс, не веря тому, что получалось. Стараясь дышать глубже и спокойней, он все еще ощущал в себе мелкую дрожь и слабость.

«Отдышусь, — подумал. — Все будет нормально. Чего разволновался?!»

Он снова обратился к прежнему и вдруг отчетливо и ясно понял, что все происходившее зависело только от него самого. И только он сам виноват во всех этих жизненных перипетиях. Вот только случай с Алешкой — чистая случайность.

Но, поразмыслив и над этим, решил, что и тут есть его вина. Надо было чаще заниматься с мальчишкой, накачивать ему мускулы, прививать страсть к спорту, что не так-то и сложно в теперешнем повальном увлечении хоккеем, легкой атлетикой, гимнастикой, коньками и футболом. А он таскал мальчишку по музеям, возил по древним городам и церквам, напичкивал историей. А надо было всего-навсего научить его подтягиваться на перекладине, и тогда бы не произошло этого падения.

Находя во всем свою вину, Стахов как бы успокаивался, дрожь проходила, сердце унималось, но обретенное чувство вины не облегчало душу, но угнетало ее и унижало.