Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ЗИНГЕР. Деду было тридцать лет, бабушке соответственно тридцать пять, но мама была третьим ребенком. Сперва родились два мальчика, следом мама и под конец ее младшая сестричка.

ГОРАЛИК. Кто мама было по профессии?

ЗИНГЕР. Мама получила образование инженера-химика. Но она практически не работала по профессии. Она вышла замуж из Москвы в Ленинград, не успела устроиться, как родилась я, какое-то время она не пыталась найти работу, потом стала судорожно и безрезультатно ее искать. Иногда ее брали куда-то знакомые. Я помню чудесное место, в котором она проработала недолго, в Ботаническом саду в лаборатории, она несколько раз брала меня туда с собой. Совершенно зачарованное место. Ее взял знакомый профессор биологии, руководитель лаборатории, в надежде, что ее удастся оформить. То есть он ее взял в лабораторию на пробу с тем, что ему удастся ее там оставить. Это ему не удалось. Поэтому все было довольно кратковременно. Несколько раз она приводила меня с собой и мне давали всякие колдовские предметы, аптекарские весы, например, с крошечными латунными гирьками. И я помню темные коридоры старинные с огромными полупустыми дубовыми шкафами, где стояли всякие колбы, ступки, пестики, это все была чистая магия, конечно. И Ботанический сад, теплицы. Почему-то самое сильное впечатление на меня тогда произвел огромный пурпурный клен.

ГОРАЛИК. Какой вы себя помните самое раннее? Какой вы были маленькой?

ЗИНГЕР. Помню себя очень рано. И вообще количество воспоминаний, подробностей, связанных с этим, оно несколько избыточно на мой взгляд. Но самых ранних, конечно, не так уж много. Я помню себя едва ли не с полугода, когда я начала свои первые передвижения между двумя стульями. Мне ставили стулья, и я переходила от одного к другому. На стулья клали бусы, я обожала бусы и сейчас тоже их люблю, и я за ними шла. Неслучайно, наверное, бусы и рифмы называются одним и тем же словом на иврите. Потом я помню свой первый день рождения. Родителям сперва негде было жить, они то снимали комнату, то какие-нибудь знакомые их пускали ненадолго.(Занятно, что мы с Некодом повторили ту же модель бездомности, первый год нашей совместной жизни мы мотались с места на место. То на вокзале, то знакомые пустят на неделю, то на три месяца, то мы где-то снимали. Приблизительно то же самое было у родителей, потому что они начали с того, что поселились в девятиметровой комнате вместе с моей бабушкой, и это, я думаю, навсегда лишило их отношения всякого будущего, потому что более жестокое испытание трудно себе представить. Мы этого, к счастью, избежали, у нас такого не было, но вот эти мотания мы повторили.) Не могу сказать точно, где это было. Помню, была квартира на Садовой, квартира на Елизаровской, в которую родителей пустил пожить кто-то из знакомых. Почти пустая комната, где стояла моя кроватка с сеткой, из которой я вылезаю самостоятельно, и я помню солнечный луч на золотом паркете и куклу. Это был мой день рождения, и мне сделали сюрприз. Куклу я эту хорошо помню, она была пластмассовая с волосами какими-то искусственными, блондинка, в белых поролоновых пальто и шапочке. Эта кукла жила у меня долго, волосы ее быстро превратились в паклю, а потом она и вовсе облысела, и ее отправили в кукольную больницу. Даже трудно поверить, в моем детстве были кукольные больницы. Почти такие же, как в «Лампе», первой короткометражке Поланского. И она получила там новый парик, на сей раз – темные косы, темнее моих. Всех кукол своих я звала катями. Это было не имя, это было наименование, и у меня были и катя Наташа, и катя Марина и еще несколько кать…

ГОРАЛИК. Это как украинское «лялька»?

ЗИНГЕР. Да, наверное, но это было только мое слово и больше ничье. Помню другую комнату, вернее, только один ее угол, темноту и слабый свет ночника, мы с мамой отгорожены шкафом. И мама меня учит произносить мягкое Л, я могла уже произнести «лампа», но мне было трудно выговорить «лев» или «лето». Я помню рисунок на занавеске. И свет молочный. Мне, наверное, года полтора.

Дальше уже менее удивительные воспоминания. Видимо, это была квартира на Садовой, последняя из кратковременных, поскольку я ее уже более или менее помню. Там мне подарили книгу «Три толстяка», которую я очень любила. Ее дали почитать соседской девочке, больной полиомиелитом, и мы уезжали. И мама, разрываемая противоречиями, не знает, напомнить ли о книге или нет. Решает не напоминать, и мы оставляем книгу этой девочке.

ГОРАЛИК. Я когда в четыре года провела полгода в инфекционном отделении, родители туда принесли кучу всего, включая телевизор. И потом все это пришлось там оставить, потому что нельзя.

ЗИНГЕР. Это должно быть чудовищно тяжело. Вот как раз отец описал, как он лежал в инфекционном отделении и там нечего было читать и он очень мучился от скуки и тоски, но не просил ни о чем бабушку, потому что знал, что книжки придется оставить. Я в детстве трижды лежала в больницах, но ни разу, к счастью, в инфекционном.