Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ЗИНГЕР. Нет, мне было неинтересно, потому что меня относительно рано научили читать, и мама занималась со мной письмом (прописи, палочки, петельки и крючки, нажим, который мне плохо давался и который на мое счастье отменили, когда я пошла в первый класс) и арифметикой заранее, до школы. Поэтому мне обычно бывало нестерпимо скучно. И меня попытались отдать в шесть лет в школу, но с этим ничего не вышло, потому что я совершенно растерялась. Меня привели в первый класс в конце учебного года. Это странно. Я не знаю почему. Видимо, пока родители пытались добиться того, чтобы меня как-то пристроить, школьный год подошел к концу, или это было связано с переездом на новую квартиру. В общем, странный ход, потому что меня надо было просто в шесть лет привести в первый класс, тогда бы, наверное, не было никаких проблем. И я почувствовала себя очень потерянной. Там была другая учительница, я помню свое впечатление: взвешенная, мудрая, «старая» дама, которая маме отсоветовала отдавать меня в школу раньше времени. И я думаю, что это-то как раз было правильно, это был бы просто излишний напряг, в вундеркинды я никогда не годилась, несмотря на то что у меня все было в порядке с учебой, но не было настоящего рвения вундеркиндского. Но тем не менее мне нравилось ходить в школу, потому что там была Вера Георгиевна, которую я очень любила. Помню, как я собирала у нас за домом первые фиалки, заворачивала их короткие стебли в серебряную фольгу, чтоб отнести ей в подарок. Но, кажется, мама этого не одобрила, и фиалки так и завяли.

ГОРАЛИК. А дети другие вас интересовали в это время?

ЗИНГЕР. Меня они очень интересовали, но у меня вечно в школе были проблемы с друзьями. У меня были друзья вне школы, были друзья на даче, была соседка по подъезду, которая была на год меня старше и с которой мы подружились сразу по приезде в этот дом. Это была новостройка, нас вселили почти одновременно. На следующий год она пошла в первый класс, а я еще была детсадовской, и началось постепенное расхождение, хотя какие-то контакты оставались еще долго. А в школе у меня никогда не было друзей. Иногда мне удавалось с кем-то сблизиться, но очень ненадолго. Как правило, оказывалось, я этого вовсе не понимала, но, как правило, оказывалось, что лучшая подружка в этот момент болела, и меня поставили заместителем…

ГОРАЛИК. Вы сказали, что с четвертого класса начались проблемы. Это было что?

ЗИНГЕР. Это было связано с тем, что классная руководительница, как раз учительница русского и литературы, меня сильно невзлюбила. По принципу «шибко умная», потому что какие-то дурацкие вопросы задавала, лишние книжки читала, ухмылки какие-то иногда бывали, я думаю. И это было достаточно драматично, потому что она меня изводила и ставила мне неоправданно заниженные оценки, а это же были мои любимые предметы. Я всячески рыдала и просила меня забрать из школы, но родители ничего в этом смысле не предприняли, потому что… Я думаю, что, как правило, все упиралось в то, что я была больным ребенком, я много уроков пропускала. К тому же соседняя школа была математическая, в эту сторону я никогда не смотрела, несмотря на то что отец у меня великий математик, и он всегда мечтал сделать из меня математика, хоть завалященького какого-нибудь доктора наук средней руки, пока не смирился с тем, что есть. Но надо сказать, что смирился он достаточно рано, и мне очень повезло, что он неизменно поддерживал мои писания.

ГОРАЛИК. Можно спросить про это «много пропускала» и «часто болела»? Потому что болезнь – это же тоже такой мир в себе.

ЗИНГЕР. Я могу рассказать, в чем тут было дело, хотя, что же это было, никому не понятно до сих пор. Где-то уже в три года я показывала, что у меня болит голова. До этого было тоже что-то диковинное. Отец рассказывает, что он меня побаивался, потому что я была младенцем, который ночью не спал, не плакал и смотрел в потолок. Вот такой странный тролль, какой-то подкидыш. А потом начались эти безумные головные боли. Я предпочитаю считать их «свойством моей натуры», как однажды сказала мне очень милая доктор. Мне было тогда уже лет тринадцать-четырнадцать, я только и слышала от мамы, что о своем невыносимом характере, так что мне очень понравилось такое объяснение и впоследствии я им охотно пользовалась. Все эти годы мною занимались, меня водили к лучшим специалистам, которые пытались чем-нибудь помочь. И все эти таскания по врачам меня порядком изводили. Чем только меня не пичкали, помимо непременных спутников всякого ленинградского детства – рыбьего жира и хлористого кальция! Но годам к пятнадцати я начала потихоньку спускать все эти порошки люминала и таблетки пипальфена в унитаз.

ГОРАЛИК. Очень многие люди, рассказывая про детские болезни, говорят и о некоем моменте блаженства, связанного не с болезнью, а с тем, что тебе предоставляется день, когда тебя почти не дергают. Случалось такое?