Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ЗИНГЕР. А, про танцы очень смешно. Мне все время пытались как-то компенсировать проблемы с координацией движения, поэтому на танцы меня водили еще в детсадовское время. И эти танцы проходили в кинотеатре «Родина». Недавно в Живом журнале у Низовского, есть такой фотограф питерский, я увидела фотографию интерьера этого кинотеатра «Родина». Все всколыхнуло, да. Безумно красивый старинный особняк, именно безумно – как в романсах, широкие лестницы, белые с золотом двойные двери, инкрустированный паркет. И меня туда водили. Я была абсолютно бездарна. Как была, так и осталась. Никаких танцев. Разве что, когда никто не видит.

ГОРАЛИК. Вас развлекало или это было давление?

ЗИНГЕР. Давление. Хотя оно смягчалось тем, что у меня там появилась подружка Яна, из которой вышла как раз замечательная танцовщица, она вполне серьезно занималась, побеждала на конкурсах.

ГОРАЛИК. А в школе?

ЗИНГЕР. И в школе у нас тоже было нечто, что называлось то ритмикой, то хореографией. В младших классах. И все время менялись преподаватели, в основном были тетеньки, а в какой-то момент появился дяденька, который, как мне кажется, все эти уроки порядком ненавидел, фрустрированный был гражданин. Однажды он выгнал меня из класса и вызвал мать в школу. Для меня это было настоящим потрясением. Я от души танцевала галоп. Он решил, что я издеваюсь. Честно говоря, мама очень редко за меня заступалась, она всегда считала или делала вид, что считает, что учителя правы. В общем, меня держали в большой строгости. Но вот тут она пошла и, видимо, задала ему жару, потому что дальше пошло полегче, поспокойнее и из класса уже не выгоняли. Но и от души мне уже больше не танцевалось, по крайней мере на уроках.

За все школьные годы меня только еще дважды выставляли из класса. Один раз та самая невзлюбившая меня классная дама – за то, как я с выражением читала рассказ Тургенева «Хорь и Калиныч», а второй раз – с урока пения, поскольку, переиначивая по своему обыкновению слова песен, я, видимо, потеряла всякую осторожность.

Сейчас даже странно, что я все еще помню эти истории. Гораздо чаще я возвращаюсь совсем к другим случаям, к тем, которым я не могу найти не только никакого объяснения, но и никакого подтверждения.

Странные похоронные процессии, которые я помню как во сне. Неожиданно на Речной улице, где находилась наша дача, раздавались звуки траурной музыки. Я бежала к калитке и застывала перед ней, пока мимо не проплывали грузовики (по крайней мере два, мне кажется), украшенные венками и напоминавшие гигантские фюнебральные торты, на которых стояли люди в военной форме и девушки в народных костюмах. Это случалось не однажды, хотя никто из взрослых уже не помнил такого и не понимал, о чем я спрашиваю, в те годы, когда я начала интересоваться, что же это было. Домового ли хоронили? или полкового?

Солнечный день на Елагином острове, я с родителями и кем-то из их знакомых в ЦПКиО им. Кирова, на дощатой сцене одинаковые царевны-лягушки водят хоровод, у них длинные накладные косы. Видимо, кто-то из взрослых это отмечает, и я с гордостью думаю, что у моей мамы-то коса не накладная, настоящая. Но почему мне кажется, что после этого маме тоже предложили нарядиться в сарафан и кокошник и она это сделала?

Зима, я возвращаюсь из школы, на скамейке перед парадным, там, где в хорошую погоду обычно располагаются соседки-пенсионерки, сидит бледный молодой человек в круглых зеленых очках. Он полностью соответствует описанию маньяка, душащего детей по подъездам, о котором все шепчутся уже несколько недель. Стараясь не подавать вида, я бросаюсь бегом на наш седьмой этаж. Ждать лифта слишком страшно. Задыхаясь под тяжестью цигейковой шубы и ранца, добираюсь до дома. Мама уверяет, что это, наверное, просто был кто-нибудь из ЖЭКа, и говорит, что бежать по лестнице было глупо – с моими-то скоростями. На второе утверждение мне нечего возразить, но с первым мне трудно согласиться и по сей день: много ли в ту эпоху было в Ленинграде молодых людей в круглых зеленых очках?

ГОРАЛИК. Это сознательный возраст; тогда что-то же уже происходило с вашими текстами?

ЗИНГЕР. С моими? Ничего. Их просто не было. Помню, был какой-то конкурс объявлен в «Ленинских искрах» и я почему-то решила попробовать свои силы в стихосложении, но тут же и отказалась от этой идеи. Помню, как отец, который занимался со мной, пытался заставить меня перевести стихотворение Стивенсона «Осенние костры». Мне это казалось немыслимым, каким-то издевательством над стихами. Есть стихотворение, допустим, его можно правильно перевести, но ведь невозможно все эти правильные слова уложить в ритм и размер. А если во что бы то ни стало сохранять ритм и размер, то вместо правильных слов появляются неправильные. По правде говоря, у меня это убеждение осталось до сих пор, так же как неумение писать на заданную тему.

ГОРАЛИК. Что очень много говорит о вас как о двуязычном поэте, мне кажется.

ЗИНГЕР. Да, и переводчике. Все-таки в голове у меня живет очень сильная убежденность, что все это блеф. Что не отменяет моей любви к переводной поэзии.