Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ГОРАЛИК. Ты несколько раз говорил, что, когда тебе было 25, все изменилось. Что изменилось? Что это за рубеж? Он интуитивный?

КУДРЯВЦЕВ. Я уехал в Россию. Уехал я ненадолго. Я поехал в связи с тем, что мы уже были такими специалистами в интернете, в этой телефонии, что меня пригласили приехать и проконсультировать пару компаний – одну в Москве, другую в Ленинграде. Я первый раз поехал на три месяца. И вдруг, спустя полгода, осознал, что я уже здесь живу и делаю большое дело, по-настоящему большое, потому что в Израиле к 1996 году не было ни одной институции в нашей отрасли, которая не была бы нашим должником, кредитором, партнером, конкурентом, поставщиком, клиентом и так далее. Было ощущение, что весь израильский IT – это такое болотце, что ты его весь знаешь – совершенно ошибочное ощущение, но оно было.

Я приехал в Россию, где весь российский IT составлял к этому моменту вообще 20 человек, но с другой стороны, мы сидели на каких-то собственных планерках, и Емеля Захаров говорил: «В следующем месяце мы открываемся в Тюмени, в следующем месяце мы открываемся где-то на Урале». И казалось, что можно что-то менять в этой стране, абсолютно свободной и за шесть лет изменившейся до ужаса. В ней не осталось ничего книжного, это было очень важно, это была новая страна, в которой не было ничего книжного. В ней не было даже чековых книжек. Вместо этого уже выпускали кредитные карты. Я подумал, что, как они перескочили эту фазу с чеками, так мы сделаем, чтобы перескочили еще кучу других фаз, и это будет огромная цивилизованная страна. Это, кстати, во многих мелочах в технологическом смысле получилось, потому что, например, в Европе тебя не ждет бесплатный вай-фай в любом кафе, а в Москве ждет.

ГОРАЛИК. Это звучит как модернистский проект.

КУДРЯВЦЕВ. Или как модернизационный. Он не состоялся по многим причинам. Но это ощущение было. Победил Ельцин, было огромное количество людей, которые были готовы работать и что-то делать, и было при этом огромное количество людей, как обычно, которые были работать не готовы. Соответственно ты понимал, что на этом фоне ты очень важен, ты в ответе. Компания «Ситилайн», созданная на коленке, когда никто не понимал, что такое интернет, прожила всего три года, была продана за миллионы, а мы стали серьезными людьми. Ты только что становился сложным израильтянином, а теперь от тебя требовалось стать простым россиянином. И вызов при этом по тяге был не меньше, а равный. И многое было связано с потерями. Постепенно ты понимал, что не можешь вернуться в Израиль, что тебе тесно, что стали теряться связи, ты стал волей-неволей набираться московских рыночных правил. Это была вторая эмиграция. Первую я перенес легко, вторую я перенес легко, но уже стал задумываться о том, что невозможно жить мотыльком. Вот так я и осел в Москве.

ГОРАЛИК. Это очень интересный момент: то есть сейчас ты мыслишь себя как человек, живущий в Москве? В широком смысле этих слов.

КУДРЯВЦЕВ. С годами эта проблема перестала быть настолько актуальной, но в 1996 году и где-то до 2000-го было ощущение, что ты снова отвечаешь за страну. То чувство, которое у меня было в 1988 году, оно в 1998-м полностью вернулось. Это был новый виток лихости и всевозможности, просто по сравнению с израильским он был уже непростым, потому что цена вопроса была другая. Погибали друзья, голодали люди, ну и вообще вес ответственности был другой. Я никогда же не был таким рыночником, уверенным в том, что все построится само. Меня всегда очень мучило, что мы проводим интернет в областях, в которых за вдвое большие деньги привозят колбасу. В Израиле мы ничего не боялись, а здесь вынужденно стали – за себя и за других. Это сделало меня значительно менее легким. И потом это оправдалось.

ГОРАЛИК. Что происходило с текстами?

КУДРЯВЦЕВ. Израиль был процессом обретения новой лексики, новой семантики. А Россия оказалась местом, где этот навык и этот голос, может, был менее востребован объективно, но субъективно был нужнее. Израиль мог его дать, а Россия могла его взять, так казалось. Потому что то, что произошло со страной, отменило все предыдущие способы говорения. Это касалось всех. В каком-то смысле все вернулись поэтому. Огромный, но как бы тайный, никому не известный поэтический бум, совершенно завораживал. Появлялись все. Появлялся «Вавилон», «Арион» и так далее. И казалось, что вот этот поиск нового способа думать, поиск каких-то инструментов очередного усложнения души, языка, среды и так далее, он вернул сюда ужасно многих. Этого соблазна было трудно избежать, в том смысле что трудно сказать: там кончилась советская власть, там меняют мир и единственный русский язык, но нет, я буду в своем Рамат-Гане возделывать свою еврейскую землю… Такой стойкости не нашлось.

ГОРАЛИК. После России это была бы форма аскетизма, я полагаю. Аскет – это определенный склад характера…