Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

Приехали мы в Минусинск. Куда идти работать? Первым делом я опять же пошел в театр, в драматический на этот раз. В этом театре я был уже бутафором, то есть работником художественного цеха. И жизнь тоже опять началась театральная вполне себе. Спектакли, бесконечные декорации, бесконечные трения между исполнителями и сценографом, который хочет одного, а возможности есть сделать совершенно другое… В этом театре я даже был однажды сценографом. Мой товарищ был декоратором, он сделал декорации, а я нарисовал костюмы, к сказке про Ивана-стрельца и какую-то царевну-голубку. А еще однажды я был статуей командора. Был разовый выход, за который мне какую-то денежку заплатили. Это был спектакль «Тогда в Севилье», про Дон Жуана. С песнями, с жидким азотом, со стробоскопами и со всем прочим. И там была статуя командора в полный рост, в черных латах, с таким мечом. То есть технически это было как: полуобъемная фигура, на лист фанеры из пенопласта, тряпок и газет все лепится. У нас туда ушло ведро клея ПВА и, по-моему, полтора ведра казеинового клея. А что такое казеиновый клей? Это клей из вонючих костей. Он противно и сильно пахнет. Сверху все это было оклеено плотной тканью, и поскольку сроки подгоняли, командору не дали просохнуть и сразу же покрыли нитрокраской с графитом, то есть сделали гранитным. Естественно, все это казеиновое дело без доступа воздуха внутри протухло, и запах был такой – никакому моргу не сравниться. Монтировщики матерились: «Что это такое воняет?!» – «Да командор у них протух…» По крайней мере из зала этого не было заметно, это было заметно только актерам на сцене. И вот, в определенный момент спектакля раздается гром и молния, идет дым азотовый, и статуя командора начинает оживать. Ее под сурдинку убирают, и на ее место встает статист, наряженный в точно такие же латы… А поскольку по росту я подходил, то вот и побыл пару раз оживающей статуей.

Время было замечательное, голодное, но веселое. Все было по талонам, вместо зарплаты бесконечные отоварки. До сих пор помню одну из отоварок, которую привезли в театр: завхоз добыл на Канской табачной фабрике сигаретный лом. Такая некондиция, обломки сигарет, иные в метр длиной… Нам выдавали их на вес.

Мы тогда прожили пять лет в маленькой избушке. Совсем маленькой. Это то, что теща и тесть купили как дачу. Там был небольшой огородик соток в пять-шесть, избушка, деревянный сортир в огороде.

ГОРАЛИК. С маленьким ребенком – это было, наверное, очень тяжело?

КРУГЛОВ. Ну как сказать… В Красноярске дочка болела, потому что город не очень чистый, а вот в Минусинске стала поправляться. Она просто спала в коляске под окнами во дворе.

Печка топилась углем, вода таскалась флягой из колонки. Огород небольшой… Вот так мы жили. И вот тогда-то произошли некоторые события. У меня появился еще один друг, который был заведующим музыкальной частью в местном театре, его звали Август. На самом деле – Анатолий Иванович Васильев. Замечательный человек, хороший музыкант. Он учился у Шостаковича когда-то, преподавал в музыкальном училище, но волею судеб осел в Минусинске. У него здесь в Москве до сих пор много друзей. Вот Юрий Годованец, например, известный такой поэт и деятель культуры, помнит Августа, дружил он и с Тимуром Зульфикаровым… Август писал песни для Образцовой, сочинял музыку. И страстно любил поэзию, что-то писал сам, на почве поэзии мы и подружились. Он умер уже лет 70 с чем-то, в один день с папой Иоанном Павлом II… Умирал тяжело, от болезни почек. Я уже был священником тогда, исповедовал, причащал и соборовал его… Умер он в больнице, и в час смерти просил включить ему «Евгения Онегина», так и ушел под музыку.

ГОРАЛИК. Это 2004 год, да?