Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ВЕДЕНЯПИН. Вероятно, дачное наследие. Я был совершенно очарован всеми этими деревьями, лесом, светом. Да… Вы спросили про рисование, но должен вам сказать, что еще больше я любил лепить. Безумно любил. Я даже ходил в кружок во дворце пионеров, расположенном где-то неподалеку от нашего дома (но все-таки надо было ехать) в замечательном особняке с колоннами, я помню фронтон и подвал, куда мы спускались за глиной. Я всерьез подумывал о том, чтобы стать скульптором. Сильнее было только желание стать клоуном. Дело в том, что я лет в пять-шесть видел в цирке Леонида Енгибарова и был потрясен. Во-первых, его прыжком с зонтиком из-под купола (так начинался его номер) на крохотный кусок брезента, который держали с четырех углов четыре оранжевых униформиста, – наверное, с высоты этот брезент должен был смахивать на почтовую марку. И, во-вторых, его поразительным жонглированием: тем, как он внешней стороной стопы по идеальной дуге забрасывал на голову блюдце, на блюдце – чашку, а в чашку – кусочек сахара… Вот эта фотография сделана во время представления одной из поклонниц Енгибарова… И при этом он был такой тонкости, лиризма человек, такой нежности… Поразительный клоун! Собственно, именно с этого начинается моя любовь к жонглированию. Хотя заниматься жонглированием я стал намного позже – мне было уже за тридцать. Но это потом. А тогда я лепил. Именно в Александровке, на нашей дачной террасе, я примерно в пять лет испытал свое первое, как мне кажется, собственно, поэтическое желание: иметь у себя такую вещь, которая была бы абсолютно свободной и в то же время вполне моей. Откуда возникла такая мечта, я не знаю. Всякие игрушечные человечки меня не устраивали, уж слишком явно они были не живые. Наоборот, собаки, кошки, хомяки, черепахи были слишком явно отдельные, слишком сами по себе… Я делал птиц из пластилина и подвешивал их на нитках, как будто они вылетают из кустов, но тоже было ясно, что никуда они не вылетают, а просто висят. Собственно, вся моя лепка была про то, чтобы передать движение, оживить это все. А потом лет в 15, наверное, я прочитал Мандельштама. Мне дали на машинке перепечатанные стихи в самиздатской книжечке. И вот я ее открыл и прочитал. И был совершенно поражен двумя стихотворениями. И через эти стихи вдруг… Это было абсолютно мистическое переживание, я почувствовал, что я попадаю куда-то, в какой-то космический корабль, и могу внутри него – вот в этих буквах и звуках – парить и вместе с ним куда-то лететь. Но при этом это был все-таки не мой корабль. И дальше естественный ход – надо было попробовать сделать собственный ковер-самолет. Вот так начинаются для меня стихи.

ГОРАЛИК. Я очень хочу на минуту вернуться к вашей дошкольной жизни, а потом продолжить. Вас тогдашнего, маленького, интересовали другие дети? Вы были общительным?

ВЕДЕНЯПИН. Ну как вам сказать? Я играл с соседскими детьми: мальчиком Юрой (он был года на два старше меня) и девочкой Мариной, моей ровесницей, которую я в один прекрасный день чуть не убил, – она стала дразниться, и мне становилось все невыносимей и невыносимей, но я ничего не мог сделать… я терпел, терпел, а потом (я до сих пор помню эту жуткую волну ярости, которая поднялась во мне, буквально затопила меня) – в общем, я схватил молоток и швырнул в нее. Слава Богу, промахнулся. Надо сказать, это подействовало, все прекратилось. Но, вообще-то, конечно, никаким драчуном я не был. Насилие, и психологическое, и физическое, казалось мне мерзостью. И в начальной школе, и потом в другой школе были парии, которых травили. Даже били иногда. Мне это казалось абсолютно немыслимым, я совершенно не понимал, как можно делать заведомо плохо другому человеку.

ГОРАЛИК. Какой представлялась школа до того, как вы в нее пошли?

ВЕДЕНЯПИН. Школа пугала. Но все-таки не так, как когда-то детский сад. К тому же я знал несколько человек, которые тоже шли в школу, некоторые в тот же класс. Ну а класс был огромный: человек сорок, наверное. Учительница была не молодая и, по-моему, симпатичная, знаете, с таким спокойным, хорошим лицом, совершенно не подлая. Проблем с учебой у меня не было – читать я научился лет в пять и читал быстро, математику на уровне первого класса тоже понимал. В общем, был отличником, особенно на фоне таких учеников, как, допустим, мальчик Рафик, сын дворника, который не то что читать и писать, но и говорить-то почти не мог. Дети ко мне относились неплохо, при том что я никогда не был, знаете, таким «лидером», ни явным, ни скрытым. И рубахой-парнем тоже не был. Скорее уж был довольно застенчивым. Но зато не вредным и спортивным.

ГОРАЛИК. Какой была сама ваша первая школа?