Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

А с другой стороны, на нашем горизонте появились люди из Ленинграда, молодые люди такие. Одного звали Дмитрий, другого Вадим, и девушка была Маша. Они собирали материал для самиздатовского журнала «Грааль». И они с нами познакомились. И не только с нами. С Некрасовым, с Харитоновым успели познакомиться, с Таней Щербиной, с Борей Цейтлиным, который сейчас в Израиле. И они все это печатали. А я печатался там под псевдонимом Иван Алексеев. Потом появился писатель такой реальный Иван Алексеев, но это не я, причем, кажется, мой ровесник. Просто такая вежливость была, я подумал: ну хорошо, меня государство напечатало, значит я… То есть в каком-то смысле проявление лояльности. Ну и осторожность тоже. И значит, начало довольно тесных отношений с Севой Некрасовым. Дружеских отношений таких хороших и товарищеских. Конечно, для меня он был старший товарищ, и я к нему испытывал колоссальное уважение, и он, можно сказать, был моим учителем. Но в другом каком-то смысле моим учителем был Ваня Овчинников, потому что Ваня так особо не учил, но что-нибудь скажет такое, что ты сразу мировоззрение меняешь. Ваня Овчинников такой гениальный человек, ближайший друг Жени Харитонова. В те годы он много был в Москве, и он даже гостил у меня одно лето. Ну, так, чередуясь. Где-то бывал в других местах, потом приезжал ко мне с бутылкой пива и объяснял, что эта бутылка пива только ему, потому что это лекарство. Я, собственно, и не претендовал особенно. Он говорил: «Вот смотри, сейчас я выпью досюда, – показывал черту пальцем, – потом через два часа выпью досюда». И так он лечился после каких-то других гостей. Пока он был у меня, ему каждый день звонил Женя Харитонов и читал ему все, что он написал за день. У Вани было такое идеальное ухо, и Женя в это верил и все проверял на нем. И один раз мы его к себе в гости заманили. Он приехал к нам, мы с Ваней были очень рады. Он приехал, такой длинный, и тут же сразу своим длинным телом лег на диван, вытянулся и так и замер в этом положении оптимальном для его состояния тогдашнего. Вот так вот мы с ним там пообщались. Потом я его провожал на автобус, на метро (на Варшавской я тогда жил), по дороге я его спросил: «Женя, что для вас, – или „для тебя“ даже, я не помню сейчас, – что важнее: литература или театр, пантомима и так далее?» Он говорит: «Конечно, литература». Это я немножко назад. Теперь мы попадаем обратно в 1981 год.

ГОРАЛИК. Что происходило параллельно с историей про ЛИТО – и вообще с вашими текстами?

АХМЕТЬЕВ. На самом деле там много чего происходило. Например, было драматическое развитие отношений с миром диссидентским Москвы. Потому что я подружился с Юрой Гриммом, царствие ему небесное, который уже в 1960-х годах отсидел. Я работал в булочной, и чисто случайно в этой же булочной появляется Юра Гримм. Мы, конечно, моментально с ним подружились. То есть я был как бы от второй культуры представитель, а он был от диссидентства, вот мы, так сказать, были два посла в этой булочной. Это были 1970-е годы. Мы встретились на Пятницкой, а дело было к вечеру. Я шел по Пятницкой и зашел в эту булочную, там такая тетенька огромная, как шкаф, я говорю: «Вам нужны рабочие?» Она говорит: «Да, нужны». Я говорю: «А ничего, что у меня высшее образование?» Она посмотрела на меня так сверху: «Ничего». И взяла меня. И так вот я работал в этой булочной. Потом туда пришел Гримм. И там же я читал «Архипелаг ГУЛАГ». Какую-то фотокопию, и потом мы ходили на какие-то процессы, внутрь не пускали, а чисто такое присутствие вокруг. Там корры и мы. Естественно, там все фотографировали. В 1978 году я участвовал в демонстрации на площади Пушкина в День прав человека 10 декабря. Юра не дошел, его уже знали в лицо, а тех, кого знали, брали на подходе или на выходе из дома, допустим. А я там был и испытал мгновение такого счастья, преодоления, то есть что вот я там… Потом как-нибудь опишу. Это трудно описать. Яркий свет, идет снег, 10 декабря, и бегают какие-то люди. И я там огородами, огородами, уходил после. Меня не взяли. Но потом меня взяли. И посадили меня в дурку в 1979 году. Это декабрь 1978-го, а весной 1979-го меня посадили в дурку и стали лечить.

ГОРАЛИК. Что шили?