Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

АХМЕТЬЕВ. Это ты вперед забегаешь. В тот первый сезон я еще не ходил… Там своя библиотека в Кусково очень хорошая, но я тогда еще туда не ходил. А я брал с собой книжки и читал тогда Ключевского, как сейчас помню. Конечно, общекультурная обстановка действовала. Кусково все-таки. И там еще какие-то были балбесы вроде меня, с которыми можно было поговорить. А потом там сделали отопление, сейчас уже этих печек нету. А тогда были достаточно старые угольные печи, которые все это отапливали. И от тебя зависело. Мне там звонили… Не звонили, а приходили и говорили: «Вань, что-то стало холодно». Или там: «Да пожалуй, можно и потише сделать». Я там что-то делал, сейчас уже не помню что, и регулировал подачу тепла в окружающие корпуса. А вот то, что Таня сказала, это… потом я оттуда ушел, а через несколько лет я устроился опять в Кусково, но не истопником, а пожарником. Называлась должность «боец пожарной охраны». Был полусуточный график: нужно было дежурить 12 часов в день, потом сутки отдыха, потом идешь на 12 часов на ночную смену. И я три года проработал этим пожарником, и вот тогда я проложил дорогу в ихнюю библиотеку и стал там все время пастись во время работы. Из-за этого меня там ругало начальство, естественно. Я сижу в библиотеке, а там весна, окно открыто, сижу, наслаждаюсь, читаю Брокгауза-Эфрона, а мне нравилось очень читать статьи Владимира Соловьева по истории философии, хотя там была масса других интересных книжек, но у меня вот такой вот был бзик. И, значит, открыто окно, и вдруг там появляется эта противная рожа моего начальника: «Иван Алексеевич, опять вы здесь». Мне надоело, я взял и ушел из Кусково. Только я ушел, через месяц мне звонит Витька Осин и говорит: «А начальник-то твой помер». Если бы я немножко потерпел, то он бы помер, этот мой супостат.

ГОРАЛИК. Это мы сейчас сделали скачок через несколько лет.

АХМЕТЬЕВ. Да, это начало 1980-х годов.

ГОРАЛИК. Вернемся к первому Кусково?

АХМЕТЬЕВ. А первый, это вот я как раз бросил работу на «почтовом ящике». И мало того что я на две работы бегал, я еще и думал, что для сохранения квалификации я буду переводить. Я пошел записался в ВЦП (Всесоюзный центр переводов), такой был институт, где давали подрабатывать. Они получали заказы от разных научных организаций и людей советских, чтобы они перевели им какую-то определенную статью. Я туда записался, несколько статей перевел, а потом эту работу я потерял, потому что не успевал, потому что сложности были. Во-первых, не было машинки, а с Мишей не всегда можно было договориться, у него там свои дела, а нужно было на машинке печатать. А во-вторых, все-таки две работы, и я что-то стал задерживать, задерживать, и мне уже там редакторша говорила: «Что вы так стараетесь? Нам такое качество не нужно, вы можете похуже переводить, но быстрее, чтобы в срок». Ну и, короче говоря, это все кончилось. Это было мое последнее соприкосновение с наукой. Вот в 1970-е годы. После этого уже никогда нигде ничего.

ГОРАЛИК. Когда вы ушли из «ящика», каким было представление о том, что надо делать дальше, чем заниматься?

АХМЕТЬЕВ. Уже были свои, некоторые выборы уже были сделаны, потому что уже читал я самиздат, всякий самиздат, и политический, это нужно было, важно, но и такой творческий самиздат. Довольно много у Миши было этого. Он тогда активный образ жизни вел и знал всю Москву, у него много было всяких текстов, которыми он со мной делился. И я помню, в какой-то момент во мне что-то сдвинулось и я понял: вот это мое.

НЕШУМОВА. А что ты читал?

АХМЕТЬЕВ. Да разных авторов. То есть два сильнейших впечатления от этого чтения были одно в прозе, одно в стихах. Стихи Некрасова и проза Венички Ерофеева «Москва – Петушки». Вот два явления, которые меня убедили в том, что вообще существует современная русская литература, в чем я сомневался. Потому что Бродский меня не убеждал. Бродского все тогда читали, я тоже пробовал, но не увлекся. У меня был друг, который шпарил его страницами на память, а меня что-то не увлекало. А вот Некрасов, да, это то, что надо. Конечно, такое воодушевляющее воздействие было еще очень сильное. Вот в 1972 году я его прочитал, Миша дал подборочку, 51 стихотворение, выбранное Колей Боковым, известный человек, он тогда еще был в Москве, но я тогда так с ним и не пересекся в те годы… И я написал тогда: «Ибо мы подобны дереву, / проросшему через трещину в бетоне; / его ствол сохранит форму трещины; / не нам разбивать бетонные стены, / наше дело – расти». Это 1974 год, это такой этапный год и текст.

ГОРАЛИК. Когда начала складываться эта картина мира – с самиздатом, с другой литературой, – было чувство, что ваши стихи как-то с ней соотносятся?

АХМЕТЬЕВ. Да, в общем, немножко было, но тогда я как-то со стихами не очень лез. Я сам для себя как-то не очень спешил с выводами. Вот что-то получается, а фиг его знает. Потом к концу 1970-х у меня уже появилась своя машинка «Эрика».

ГОРАЛИК. Откуда?