Частный сыск

Впрочем, старик никому так и не объяснил его значения. На всегда шумном городском рынке днем было непривычно тихо. Торговцы были подавлены страшным известием, и каждый с замиранием сердца думал, а что было бы, если бы убийца забрался в его жилище.

Пракситель узнал о происшедшем лишь вечером, когда столкнулся у ворот с виноношей, обыкновенно веселым и пьяным, а сегодня подавленным и напуганным.

— Мы прогневили богов, — прошептал виноноша, — они ниспосылают на город несчастья одно за другим…

И он побрел прочь, за его спиной покачивался тяжелый винный сосуд.

Первой мыслью скульптора было скрыть происшедшее от своей прекрасной модели, однако он решил поступить иначе.

Теперь он глядел на искаженное мукой, бледное лицо Лидии, стараясь запомнить эту замедленную, почти статичную мимику, и глаза с расширившимися зрачками, и движение руки, прикоснувшейся к полураскрытым губам.

Вот такой — потрясенной и смятенной — должна стать под его резцом Артемида.

— Оставьте меня одну, — едва слышно произнесла Лидия.

— Вам надо выпить немного вина…

— Оставьте меня!..

Молодая женщина внезапно покачнулась и упала без чувств.

Пракситель подхватил сильными руками бездыханное тело и осторожно уложил на смятую постель. Ночь напролет он сидел возле нее.

У Лидии начался жар; в бреду она металась на ложе и бормотала бессвязные речи.

Прислушиваясь, скульптор различил несколько раз произнесенное имя — Скилур — и решил, что так звали мужа молодой женщины.

Он вытирал ее мокрый лоб салфеткой и смачивал губы разбавленным молодым вином.

Он жадно наблюдал, как изгибалось в конвульсиях грациозное тело, принимая странные и выразительные в своей беспомощности позы.

Когда-то финикийский царь предложил Праксителю высечь на стене его опочивальни горельеф, который изображал бы любовные игры нимф.

Скульптор с возмущением отказался от недостойного, по его мнению, заказа.

— Лепить на стене спальни плоские фигуры?… Пусть этим займется какой-нибудь подмастерье!..

Теперь же, вспоминая предложение финикийского даря, он вдруг подумал, что с такой моделью, как Лидия, смог бы создать воистину уникальное произведение.

Глядя на распростертое перед ним женское тело, Пракситель представлял себе эти линии и формы, запечатленные в мраморе, выступающие из каменного узора листвы, — стремительное движение полета и свободы.

«ПРОМОКАШКА»

— Везет тебе, Гриша, — грустно вздыхал Канин, развалившийся на нарах в страдальчески-меланхолической позе. — Я все жду, жду, а никто не предлагает. Видно, рожа у меня для этого неподходящая…

— Мне же «вышка» светит… — как бы оправдываясь, выдавил Чернов. — А они обещали…

— Ну да, все правильно… Значит, честно работать будешь. Скажи, а как это?

— Что?

— Ну… Ощущать себя…

— Пока не знаю.

— Наверное, мерзко?

— Погоди-погоди… — тяжело посмотрел на него Чернов. — Ты же сам меня подталкивал…

— Я-то здесь при чем? — развел руками Артур. — Я просто давал дружеский совет, мы же с тобой друзья, ведь так? А уж твое дело было: принять этот совет во внимание или же…

— Угу, допустим… — Григорий почесал затылок. — И теперь ты будешь меня отговаривать… Очень мило с твоей стороны, когда уже поезд ушел.

— Поезд еще никуда не ушел, отказаться можно в любой момент, — с деланным равнодушием сказал Канин. — Но только не тебе. У тебя, Гриша, нет иного выхода.

— Спасибо, утешил…

— А у меня есть выход. — Пропустив иронию мимо ушей, Артур закончил свою мысль. — У меня, тьфу-тьфу-тьфу, статья не расстрельная. Ну впаяют пару лет. Ну отсижу. Зато совесть будет чиста.

— Ты это… — засопел Григорий. — Издеваешься?…

— Дурак! — вдруг плаксиво расхохотался Канин. — Я же тебе завидую черной отвратительной завистью! За-ви-ду-ю!

Притирка проходила с трудностями. Старик Фоменко поначалу отнесся к Чернову с большим недоверием. Григорий сам был виноват — начал с ходу, без разведки пытать бывалого рецидивиста и чуть было не провалил задание. Хорошо хоть, что вовремя опомнился и заставил себя прикусить язык.

В первый день он так ничего существенного и не узнал. Фоменко проверял его на вшивость. Видно, подозревал, что к нему рано или поздно могут подсадить лесную птицу с красной головой и длинным клювом.

Григорий вынужден был открыться первым. Он рассказал о себе все, рассказал честно, без прикрас, но и ничего не утаивая. Кроме, разумеется, своего «статуса».

Фоменко слушал с вежливым вниманием, не перебивал, вставлял лишь иногда неопределенные «ну-ну» и «да-да». Но постепенно он начал раскачиваться. Очень постепенно, в час по чайной ложке…

«Зрелый фрукт, — мысленно сердился Чернов. — Его с полпинка не возьмешь. Придется помучиться потерпеть».

Так и жил Григорий — днем его возили на суд, где он вынужден был притворяться душегубом, а по вечерам ему приходилось разыгрывать из себя лаптя, усыпляя бдительность плешивого старика.

Самим собой он мог быть только ночью, когда в камере притухал свет и Фоменко разражался громовым храмом.

Григорий лежал на спине и беззвучно плакал. Даже слезы стекали от уголков глаз по его щекам как-то скрытно, опасливо.