Чехия. Инструкция по эксплуатации

Для сыновей и дочерей великой утопии все это, правда, серьезной проблемы не представляло. Если чего-то нет, то, ведь, может быть потом или просто должно быть. Возьмешь пару шматков крупных панелей, соединишь их в одно целое и запихнешь в срединку все, что только родила земля: рабочих и физиков, святых и негодяев, мастеров и халтурщиков, портных и доцентов, балерин и мясников, судей и поэтов, секретарей и сектантов, шпиков и за которыми шпионят, артистов и дантистов, актеров и саперов. Все это ты усадишь рядком, одного рядом с другим. Так, чтобы каждый каждого мог почувствовать, увидеть и обнюхать. Чтобы разносился запах горелой каши от соседей. Чтобы можно было заглянуть к ним через глазок на двери. И все это под крышкой измазанной дегтем крыши, чтобы запах снаружи забил вонь изнутри. Крыша плоская и во жаркие дни издает чудовищный духман. Ни одной птички не приманивает отдохнуть здесь. Ты здесь и вправду словно птичка: вольная и ловчая. Готовая к отстрелу, потому что всем наплевать. Ты никого не знаешь, никому не кланяешься. Ни с кем не встречаешься, чтобы поболтать по душам. Самое большее: жалуешься у себя на кухне. Вместе с подобными тебе вписываешь the Czechs.

Здесь человек скисает, глупеет или начинает пить. В салоне проживает телевизор. Я называл его "голубым всадником", пока не внедрили цвет. Когда спускался вечер, он скакал галопом по всему кварталу. Телеприемники находились в квартирах с идентичным расположением, как правило, в тех же самых комнатах. Широкая голубая полоса выступала из стен бетонных параллелепипедов, которая подскакивала, щебетала и подрыгивалась в ритм программы, пригасала и вновь освещалась. Голубой всадник апокалипсиса пересекал пространство-время.

Вместо путаницы улиц и улочек — громадные пространства для громадных собраний огромных отрядов, гигантская клетка для нас как пролетариев, трудящегося люда городов и деревень. Не какие-то там города для проживания, а просто-напросто жилые массивы, названные так по чистейшей глупости и, наверняка, для археологов будущих времен, которые устроят раскопки и назовут наш период panelacium (от "крупнопанельный многоквартирный дом").

Панельный дом (panelák) — до такой сокращенной формы мы должны были еще дозреть и немножечко пожить в средине. Так, как здесь, в Страконицах: высокие, торчащие в небо. Это памятники нашему одиночеству. Бросить их и сбежать: вот это была штука и счастье. Пролетарии из крупнопанельных домов мечтали о трех ключах: в отдельную квартиру, от дачи и от автомобиля. Это был самый крутой способ почувствовать себя свободным.

Вот каким образом вырваться в выходные из агломерации, даже не такой застроенной, как Страконице? В пробках сбегать из панельных домов и в пробках в них возвращаться. А ведь тут у них имелось Старе Место — настоящая жемчужина: замок, река, старый рынок. Замечательное расположение ордена иоаннитов! Здание неповрежденное и исключительное. Летом можно сидеть во внутреннем дворе, попивая пиво, а если немного повезет, то в летнем театре увидеть любительское представление "Шванды волынщика".

Разыгрываемое живо, ярко и с чувством.

В этой театральной пьесе столько истинной чешскости, что, находясь неподалеку от Непомука (да не бойтесь, сейчас мы туда доедем), я не могу отказать в том, чтобы не предложить ее вам.

Когда в году 1846 от Рождества Христова, за год перед революцией, которая нас тоже не обошла, некий Й. К. (Йозеф Каэтан) Тыл взялся за написание своей "веселой истории", он наверняка не предполагал, что под его пером рождается чаще всего играемая чешская пьеса всех времен. У Тыла имелся талант, он уже обрел успех и наверняка желал, чтобы и с благосостоянием у него тоже было все хорошо. А романтизм, приправленный щепоткой национального духа, наконец-то предлагал чехам темы и декорации, в которых они могли найти себя и в которых замечательно разбирались.

Никаких, понимаете, безумных придворных интриг. Их нам уже выбил из головы Тилли, победитель под Белой Горой, и его солдаты типа Рене Декарта.

Собственно говоря, вся эта "битва" по сути своей была всего лишь стычкой, точно так же, как и сама "гора" — всего лишь крупный холм. Но в торец нам заехали так, что ой-ой-ой. Если бы тогда нам кто-либо сказал, что на долгие годы это будет наше последнее сражение под собственным штандартом, мы наверняка бы были более жертвенными и сражались бы до конца. Только нам такого ничего подобного никто не сообщил. Уж очень тогда мы разъярились по причине двух церквушек и воспламенились гневом, полностью потеряв голову. А их всего этого родилась война за Европу и ее равновесие. Война, к которой мы хорошенько не приложили рук, когда еще имелся шанс на победу.