Чехов без глянца

Это было время большой внутренней переработ­ки, из «барышни» я превращалась в свободного, зарабатывающего на свою жизнь человека, впер­вые увидавшего эту жизнь во всей ее пестроте. Но во мне вырастала и крепла прежняя, давниш­няя мечта — о сцене. Ее поддержало пребывание в течение двух летних сезонов после смерти отца в «Полотняном заводе», майоратном имении 1он- чаровых, с которыми дружили и родители, и мы, молодежь. Разыскав по архивным документам, что небольшой дом, в котором тогда помещался трак­тир, имел в прошлом отношение, хотя и весьма смутное, к Пушкин)' (его жена происходила из то­го же рода), мы упросили отдать этот дом в наше распоряжение, и вся наша жизнь сосредоточилась в этом доме. Мы устроили сцен)' и начали дружно составлять программу народного театра. Мы игра­ли Островского, водевили с пением, пели, читали в концертах. Наша маленькая труппа пополнялась рабочими и служащими писчебумажной фабрики Гончаровых. Когда в 1898 году мы открывали Худо­жественный театр «Царем Федором», я получила трогательный адрес с массой подписей от рабочих Полотняного завода, — это была большая радость, так как Полотняный завод оставил в моей памяти незабываемое впечатление на всю мою жизнь. Мало-помалу сцена делалась для меня осознанной и желанной целью. Никакой другой жизни, кроме артистической, я уже себе не представляла. Поти­хоньку от матери подготовила я с трудом свое по­ступление в драматическую школу при Малом теат­ре, была принята очень милостиво, прозанималась там месяц, как вдруг неожиданно был назначен «проверочный» экзамен, после которого мне было предложено оставить школу, но сказано, что я не лишена права поступления на следующий год. Это было похоже на издевательство. Как впоследствии 417

выяснилось, я из числа четырех учениц была един­ственной, принятой без протекции, а теперь нуж­но было устроить еще одну, поступавшую с сильной протекцией, отказать нельзя было. И вот я была устранена.

Это был для меня страшный удар, так как вопрос о театре стоял для меня тогда уже очень остро — бьггь или не быть, вот — солнце, вот — тьма. Мать, видя мое подавленное состояние и несмотря на то, что до этого времени была очень против моего решения ид­ти на сцен)', устроила через своих знакомых директо- [юв Филармонии мое поступление в драматическую школу, хотя прием туда уже целый месяц как был пре­кращен.

Три года я пробыла в школе по классу Вл. И. Не­мировича-Данченко и А. А. Федотова, одновре­менно бегая по урокам, чтоб иметь возможность платить за учение и зарабатывать на жизнь. Зимой 1897/98 года я кончала курс драматической школы. Уже ходили неясные, волновавшие нас слу­хи о создании в Москве какого-то нового, «особен­ного» театра; уже появлялась в стенах школы живо­писная фигура Станиславского с седыми волосами и черными бровями, и рядом с ним характерный силуэт Санина; уже смотрели они репетицию «Трак­тирщицы», во время которой сладко замирало серд­це от волнения; уже среди зимы учитель наш, Вл. И. Немирович-Данченко, говорил М. Г. Савиц­кой, мне и некоторым другим моим товарищам, что мы будем оставлены в этом театре, и мы бережно хранили эту тайну... И вот тянулась зима, надежда то крепла, то, казалось, совсем пропадала, пока шли переговоры... И уже наш третий курс волновачся пьесой Чехова «Чайка», уже заразил нас Владимир Иванович своей трепетной любовью к ней, и мы хо­дили неразлучно с желтым томиком Чехова, и чита­ли, и перечитывали, и не понимали, как можно иг-

рать эту пьесу, но все сильнее и глубже охватывала она наши души тонкой влюбленностью, словно это было предчувствие того, что в скором времени должно было так слиться с нашей жизнью и стать чем-то неотъемлемым, своим, родным. Все мы любили Чехова-писателя, он нас волновал, но, читая «Чайку», мы, повторяю, недоумевали: возможно ли ее играть? Так она была непохожа на пьесы, шедшие в других театрах. Владимир Иванович Немирович-Данченко говорил о «Чайке» с взволнованной влюбленностью и хотел ее ставить на выпускном спектакле. И когда обсуж­дали реперлуар нашего начинающегося молодого дела, он опять убежденно и проникновенно гово­рил. что непременно пойдет «Чайка». И «Чайкой» все мы волновались, и все, увлекаемые Владимиром Ивановичем, были тревожно влюблены в «Чайку». Но, казалось, пьеса была так хрупка, нежна и благо­уханна, что страшно было подойти к ней и вопло­тить все эти образы на сцене... Прошли наши выпускные экзамены, происходив­шие на сцене Малого театра. И вот наконец я у це­ли, я достигла того, о чем мечтала, я актриса, да еще в каком-то новом, необычном театре.

Мы встретились впервые 9/21 сентября 1898 го­да — знаменательный и на всю жизнь не забытый день.

До сих пор помню все до мелочей, и трудно го­ворить словами о том большом волнении, кото­рое охватило меня и всех нас, актеров нового теа­тра, при первой встрече с любимым писателем, имя которого мы, воспитанные Вл. И. Немирови­чем-Данченко, привыкли произносить с благого­вением.

Никогда не забуду ни той трепетной взволнованно­сти, которая овладела мною еще накануне, когда я 419