Чехов без глянца

Это была трудная задача, так как, к стыду своем)', я не понимал пьесы. И только во время работы, неза­метно для себя, я вжился и бессознательно полюбил ее. Таково свойство чеховских пьес. Поддавшись обаянию, хочется вдыхать их аромат. Скоро из писем я узнал, что А. П. не выдержал и приехал в Москву. Приехал он, вероятно, для того, чтобы следить за репетициями «Чайки», которые уже начались тогда. Он очень волновался. К моему возвращению его уже не было в Москве. Дурная по­года угнала его назад в Ялту. Репетиции «Чайки» вре­менно прекратились.

Настали тревожные дни открытия Художествен­ного театра и первых месяцев его существования. Дела театра шли плохо. За исключением «Федора Иоанновича», делавшего большие сборы, ничто не привлекаю публики. Вся надежда возлагалась на пьесу Гауптмана «Ганнеле», но московский мит- 407

рополит Владимир нашел се нецензурной и снял с репертуара театра.

Наше положение стало критическим, тем более что на «Чайку» мы не возлагали материальных на­дежд.

Однако пришлось ставить ее. Все понимали, что от исхода спектакля зависела судьба театра. Но этого мало. Прибавилась еще гораздо большая ответственность. Накануне спектакля, по оконча­нии малоудачной генеральной репетиции, в театр явилась сестра Антона Павловича — Мария Пав­ловна Чехова.

Она была очень встревожена дурными известия­ми из Ялты.

Мысль о вторичном неуспехе «Чайки» при тог­дашнем положении больного приводила ее в ужас, и она не могла примириться с тем риском, кото­рый мы брали на себя.

Мы тоже испугались и заговорили даже об отмене спектакля, что было равносильно закрытию театра. Нелегко подписать приговор своему собственно­му созданию и обречь труппу на голодовку. А пайщики? что они сказали бы? Наши обязаннос­ти по отношению к ним были слишком ясны.

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

17 декабря 1898 года мы играли «Чайку» в первый раз. Наш маленький театр был не совсем полон. Мы уже сыграли и «Федора» и «Шейлока»; хоть и хвалили нас. однако составилось мнение, что об­становка, костюмы необыкновенно жизненны, тол­па играет исключительно, но... «актеров пока не видно», хотя Москвин прекрасно и с большим успе­хом сыграл Федора. И вот идет «Чайка», в которой нет ни обстановки, ни костюмов — один актер. Мы все точно готовились к атаке. Настроение было се­рьезное, избегали говорить друг с другом, избегали

смотреть в глаза, молчали, все насыщенные любо­вью к Чехову и к новому нашему молодому театру, точно боялись расплескать эти две любви, и несли мы их с каким-то счастьем, и страхом, и упованием. Владимир Иванович (Немирович-Данченко. — Сост.) от волнения не входил даже в ложу весь пер­вый акт, а бродил по коридору.

Константин Сергеевич Станиславский:

В 8 часов занавес раздвинулся. Публики было ма­ло. Как шел первый акт — не знаю. Помню только, что от всех актеров пахло валериановыми каплями. Помню, что мне было страшно сидеть в темноте и спиной к публике во время монолога Заречной и что я незаметно придерживал ногу, которая нерв­но тряслась.

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

Очень волновалась и я. Но с первых минут, с пер­вых слов несравненных Маши — Лилиной и Медве- денки — Тихомирова я просто забыла, что я в теат­ре. что это пьеса, и чувствовала небывалое в театре ощущение: будто это не сцена и не акгеры, а живая жизнь — и мы все случайно подсматриваем ее... Это впечатление разделяли и все зрители.

Александр Леонидович Вишневский:

Думаю, все, кто был в тот вечер в театре «Эрми­таж», помнят первое представление «Чайки». Как мы играли, что говорили, никто из нас не помнит, потому что мы все едва стояли на ногах. Каждый из нас только мучительно сознавал, что нужно иметь успех, гак как от этого зависит, может быть, самая жизнь любимого поэта.

Опустился занавес при гробовом молчании. Мы похолодели. С Книппер сделалось дурно. Роксано- ва (молодая артистка, игравшая Нину Заречную) 409

разразилась слезами. Как продолжительно было молчание публики, можно судить по тому, что мы успели разойтись по уборным. И вдруг зала забурлила, загрохотала от рукоплес­каний. Публика пришла в себя — и затишье, так ошибочно истолкованное за сценой, сменилось бурей восторга.

Когда я теперь возобновляю в памяти впечатле­ния. мне становится ясно, что захват зрителя на­чался почти с первых же сцен пьесы. Но было еще какое-то колебание. Нужно было что-то, что уда­рило бы с особенной силой. И этот последний удар был дан М. П. Лилиной, игравшей Машу, ко­гда она со слезами рухнула на грудь доктора Дор­на, которого играл я. Этот момент решил сцени­ческую судьбу «Чайки», я рискну сказать даже — судьбу Чехова в театре. Чехов и Художественный театр победили. И надолго. Театр рисковал не на­прасно.

Помню, как помощник режиссера подбежал к нам и ошарашил меня той бесцеремонностью, с какой он толкнул нас на сцену. Там уже был раздвинут за­навес. Публика повскакивала с мест, аплодировала, шумела. Мы стояли растерянные, невменяемые, навытяжку. Никому и в голову не пришло покло­ниться. После первого акта нас вызывали двена­дцать раз.